В сенях постучали.

— Кто там? — спросила хлопочущая у печи жена.

— Это–таки я, добрые люди, — ответили в сенях простуженным голосом, и вслед за тем в кухню вошел Мойше.

Василий, стараясь не скрипеть кроватью, вытянул шею, чтобы получше рассмотреть из–за занавески старого знакомого. Он был одет сегодня в длинный, засаленный до блеска лапсердак, из–под которого виднелись латаные, с кривыми каблуками сапоги. На голове у него по-прежнему красовалась кепка, натянутая на лоб до самых ушей. Своим видом он очень походил на пророка Моисея, нарисованного в Успенском соборе на стене, только вместо каменных скрижалей Завета висел у него через плечо на ремне дубовый бочонок.

— Бывайте здоровеньки, хозяева честные, — продолжал Мойше, кланяясь и закручивая по обыкновению в штопор жиденькую бороду. — Я–таки не забыл, что у вас скоро праздник Крещение, а какой же, извиняюсь, праздник без уксуса. Пхе! Никакой это не праздник: ни горчицу запарить, ни селедку смочить, чтоб с лучком — это же цимес!

— Здравствуй, Мойша, — ответила хозяйка дома. — Я думала, ты принесешь уксус к Рождеству, а ты почему–то не пришел, я и купила на базаре.

— Что вы, господь с вами! — вскричал в ужасе Мойше. — Брать уксус на базаре! Там же отрава, а не уксус. Знали бы вы, с чего они его делают — ого! Вы, хозяйка-сердце, погубите этим уксусом и себя, и своего ребенка. Сколько прикажете налить: бутылочку или полбутылочки? В своей посуде или в вашей?

— Наливай в свою, — расщедрилась хозяйка-сердце, давая возможность продавцу уксуса заработать лишнюю копейку на посуде, которую он собирает по дворам.

Мойше достал из бездонного кармана своего лапсердака бутылку, посмотрел ее на свет:

— Вы–таки не беспокойтесь, мой Шлема-внук очень хорошо моет бутылки, его научила этому покойная мать, вечное ей блаженство в райской обители. Ох, если бы вы знали, какая чистюля была моя невестка Голда, ей бы аптекаршей быть.

Василий не выдержал: оделся и вышел в кухню поздороваться со стариком.

— Ох ун вей мир! Это–таки вы! — вскричал обрадованно Мойше. — Всегда б мне видеть вас, молодой человек, таким красивым и здоровым. А ваш приятель, извиняюсь, случайно не у вас? Такой горячий молодой человек...

— Нет, не у нас, — усмехнулся Василий. — Он уехал к себе на Русский хутор.

— Доброго ему пути, — произнес Мойше таким тоном, каким говорят «скатертью дорога». — Я бы тоже уехал из Моздока на какой–нибудь хутор.

— А что так? — удивился хозяин дома.

— Как! Вы не знаете, что сейчас творится в Моздоке? Разве вам еще до сих пор не рассказали, как громили лавку Левы Бритмана? Видит бог, я не хотел бы оказаться в тот день на его месте. А дом Иосла Бибера! Вокруг него до сих пор летает пух из разодранных перин. Мой бог! Берите золото, деньги, вещи, но зачем же бить зеркала и резать перины? Зачем таскать старого человека за его седые пейсы и говорить ему, что он жидовская морда? Это — в Моздоке. А что делается во Владикавказе — и подумать страшно. Там раздевают и режут в каждом переулке прямо среди бела дня. Кто–то поджег тюрьму, и все узники разбежались. Представляете, что это за публика? Вчера оттуда приехал Янкл Шейнис (наконец–то господь воздал ему должное за мои страдания: у него тоже побили стекла в магазине), так он говорит, что офицеры ворвались в Совдеп и арестовали всех служащих. Там идет настоящая война. А что творится в Грозном — ого! Это же Содом и Гомора, вот что это такое. Вей мир! Люди совсем лишились рассудка. Хромой Меер приехал из Гудермеса, так он говорит...

— У него тоже магазин обчистили? — догадался Василий.

— Нет, у него маленькая сапожная мастерская.

— Действительно нехорошо получается, — посочувствовал Василий. — Очень жалко Осипа Вассермана.

— А при чем тут Вассерман? — удивился старик.

— Как то есть причем? Как подумаю, что у него вокруг дома летает пух...

— Пхе! — поморщился Мойше. — Откуда же там возьмется пух?

— Как откуда? Из перины Вассермана.

— Из перины Вассермана? Этого многодетного формовщика с кирпичного завода? — Мойше дробно рассмеялся, словно крутнул самодельную кукурузную мельницу. — Если и есть у него перина, то набита она не пухом, а соломой.

— Так его, выходит, не ограбили во время погрома? — прищурился Василий.

— Спаси вас бог, кто же будет его грабить? — выпучил глаза Мойше. — У него в хибаре кроме блох да тараканов и взять нечего.

— И Пекляра тоже не тронули?

— Конечно нет. Он со своей Брайной даже по праздникам ест одну лишь хворобу с болячкой, а запивает чесоткой.

— А купца Гусакова добре тряхнули?

— Разгромили начисто. Витрины повыбивали и всю обувь растащили.

— А он что, еврей?

Тут только понял Мойше, куда клонил его лукавый собеседник. Он снова рассмеялся и погрозил шутнику суставчатым, как бамбук, пальцем:

— С вами поговорить одно удовольствие. Как сказано в «Мидраше»: «Умному — мигнуть, а глупому — палкой стукнуть». А я думаю, об чем он говорит, этот хитрый молодой человек? Вы–таки правы: еврею-бедняку даже черносотенцы не страшны, не то что бандиты. А вы, извиняюсь, тоже пойдете воевать против них?

— Против кого?

— Против чеченцев.

— Это ж почему я должен идти воевать против них?

— Вы–таки военный, а все военные собираются. Я давеча шел по Алексеевской улице мимо дома Дулуханова, в котором Военный совет находится, а возле него, извиняюсь, офицеров — как возле увеселительного заведения мадам Брыскиной во Владикавказе. И казаков видимо-невидимо, конями всю улицу заняли. Говорят, со всех станиц Моздокского отдела съехались представители.

— Возле Военно-революционного совета, говоришь? — нахмурился Василий. — А кроме офицерья и казаков, кто там есть?

— Ионисьяна-фотографа сын там, Светобаченко видел, между казаками крутился. Мутенины отец с сыном, Дорошевич, Орлинский, что из Совдепа. И из Казачьего совета много пришло, — тут Мойше усмехнулся и крутнул головой, по видимому, от пришедшей на ум неожиданной мысли. — Скажите на милость, зачем нам в Терской области так много советов? Куда ни повернешься, всюду советы: Военно-революционный совет, Осетинский совет, Казаче-крестьянский совет, Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, — Мойше вздохнул, развел руками. — Советов много, а посоветоваться не с кем...

Но Василий уже не слушал разговорчивого старика.

— Если зайдет ко мне Антон Сокол или Терентий Клыпа, — повернулся он. к хлопочущей у печи жене, — скажи, что я ушел в Военный совет.

— А как же завтрак? — возмутилась Любаша.

— После, после, — подмигнул ей Василий, надевая шинель и подпоясываясь солдатским ремнем.

— Опять сначала-мочала, — нахмурилась женщина. — По своим советам да казармам. Вон Мишка целыми днями отца не видит, — кивнула она на свесившуюся с печки белокурую голову, — утром уходишь — он еще спит, ночью возвращаешься — он уже спит. Ох, Вася, не доведут тебя до добра твои совдепы да митинги.

— Ну-ну, не надо, — подошел к жене Василий. — Не такие сейчас времена, чтобы дома засиживаться. Революцию, Люба, сберечь надо. Ну пошли, что ли, дед, — притронулся он к плечу продавца уксуса.

— Пошли, — согласился тот, поправляя на ремне бочонок. — Как говорится в «Шулхан-арух»: «Влез в болото — полезай еще дальше». Охо-хо! С каждым годом бочонок становится все тяжелее и тяжелее...

Заседание Военно-революционного совета проходило на втором этаже купеческого дома в большом светлом зале, в котором до войны его хозяин Дулуханов давал балы местной знати. Председательствовал инициатор создания такого разношерстного совета казачий полковник Рымарь. Худощавый, смуглый, быстрый в движениях, несмотря на свой небольшой рост, он производил впечатление. Этому способствовала его слава храбреца, подтверждение которой красовалось у него на груди — целый «иконостас», как выражались военные остряки, из крестов и медалей. Про его награды в народе ходили легенды. Однажды он ехал из Моздока к себе домой в Терскую. На дороге ему повстречался казак-богатей Подгурский. «А ну, — кричит Рымарю, сворачивай! Аль не видишь, кто перед тобой? Это моя земля! Я — хозяин!». Рымарь не удостоил пьяного хвастуна даже ответом, он только распахнул на груди бурку. Ослепленный множеством орденов казак раболепно снял шапку, попросил прощения и свернул в сторону с дороги.