Старик замялся и принялся снова закручивать штопором блеклую бороденку.

— Когда продают на базаре корову, то не спрашивают у покупателя, для чего она ему, а просто, прошу прощения, берут за корову деньги, — сказал он, по-прежнему виляя, глазами по сторонам. — Вы продаете, я покупаю — зачем лишние вопросы?

— А вот я тебя сейчас арестую именем революции, тогда ты у меня узнаешь, какие задают при этом вопросы, — повысил голос Ермоленко, и его круглое лицо побурело от негодования.

Старик мгновенно съежился, словно за шиворот ему плеснули ледяной водой, кончик его горбатого носа побелел от страха.

— Зачем такие слова? Я ничего–таки не сделал плохого революции, — забормотал он, делая попытку ретироваться от сердитых солдат. Но Ермоленко схватил его за рукав.

— Так для чего тебе понадобился пулемет?

— Мой бог! Кто вам сказал, что пулемет нужен мне? — вскричал в отчаянье старик. — Пусть на мою могилу поставят этот пулемет вместо памятника, если он мне нужен.

— А кому же он нужен?

— Знакомый один попросил купить, вот я и покупаю. Но если у вас нет, то прошу прощения за беспокойство, — тут старик предпринял вторичную попытку юркнуть за угол станционного здания. Но его снова удержали на месте.

— Постой, папаша! — крикнул ему Василий вполне благожелательным голосом. — Да ты никак моздокский житель.

Старик взметнул к козырьку старой вытертой кепки седые брови.

— Я–таки действительно живу в Моздоке, ваша честь, — он пытливо вгляделся в глаза белобрысого солдата, прикидывая, какой подвох может таиться в его словах.

— Ну так и есть! — обрадовался Василий. — И как я тебя сразу не узнал, ведь ты золотарь Мойше.

— Я и есть, дай вам бог здоровья и мне заодно с вами, — улыбнулся на всякий случай Мойше, не зная, то ли радоваться встрече, то ли воздержаться. — А вы, извиняюсь, кто будете?

— Картюхов Василий. С Кривого переулка. Ты нам еще уксус приносил по праздникам, жена моя Любаша всегда у тебя покупала. Ну, вспомнил?

— Как не вспомнить. Хороших людей и хотел бы, да не забудешь, — осклабился Мойше и было видно по его настороженным глазам, что он не помнит никакой Любаши. — А вы, значит, с войны домой?

— Ага, с войны. Да вот не доберемся никак. Может, прихватишь с собой? Ты же, чай, не пешком сюда пришел, наверно, на подводе приехал. Мы заплатим, не бойся.

— Что он говорит, этот молодой человек! — укоризненно покачал головой Мойше. — Он мне заплатит, своему земляку, за то, что я довезу хороших людей домой. «Ослу друга твоего, если встретишь, не откажи в помощи», — говорится в Священном писании. А как же не помочь живым людям, да еще, извините, таким героям, — ткнул он пальцем в Георгиевский крест, висящий на груди Василия. — Боюсь только, что моя карета не устроит вашу честь.

— Меня сейчас любая карета устроит, три года дома не был, лишь бы добраться.

— Очень сожалею, — развел руками Мойше, — но на мою карету даже воробьи не садятся.

— Так ты, выходит, на своей бочке сюда прикатил? — выпучил глаза Василий.

— А на чем же еще? Я же, простите, не Ганжумов, чтоб мягкие экипажи иметь.

Картюхов огорченно шмыгнул носом.

— Да... и в самом деле не очень удобная твоя карета, — согласился он.

— Это для кого как, — не согласился с ним Мойше. — А для меня, прошу прощения, она очень даже удобная.

— Чем же?

— Да тем, что никто ее не украдет, пока я хожу по своим делам — это раз, — загнул Мойше на руке желтый палец, — все дорогу уступают — два, товар в ней возить безопасно — три...

— А ты что, разве уксус в ней развозишь? — сострил Василий.

— Зачем уксус... — начал было Мойше, но осекся, боясь наговорить лишнего.

— А, понятно, — догадался Василий, взглянув мельком на Ермоленко. — Винтовки с пулеметами, да? На станции у военных покупаешь, а штатским в городе продаешь. Опасной коммерцией занялся, папаша, продавал бы лучше уксус.

— Нынче на одном уксусе, ваша честь, протянешь ноги.

— А на пулеметах можешь без головы остаться. Кому торговал пулемет давче?

— Луковскому казаку. Бычка обещал отдать. В нашем, бедственном положении, сами знаете, бычок — это даже лучше чем манна небесная. Как сказал пророк Иеремия...

— Казак–то, небось, из кулаков? — перебил старика Ермоленко, не пожелав узнать, что сказал по этому поводу библейский пророк.

— Богатый казак, дай мне боже хоть половину добра, которое имеет Силантий Брехов.

— Брехов? — удивился Василий и снова взглянул на Ермоленко. — Ну, тогда все ясно.

— Что, кулак? — догадался тот.

— Даже хуже, — ответил Василий. — Объявись Каледин не на Дону, а на Тереке, такие казаки, как Брехов, первыми б к нему пристали. Я Силашу давно знаю, батрачил на него в малолетстве — зверь-человек.

— Слыхал, дед? — обратился Ермоленко к старому спекулянту. — В данном случае ты играешь на руку контрреволюции. И если я тебя до сих пор не шлепнул, то только потому, что ты несознательный элемент. Иди садись на свою бочку, и чтоб твоего здесь духу не было. Еще раз увижу...

Но Мойше и сам уже не хотел больше видеть этого нервного человека. Бормоча слова благодарности, он подобострастно поклонился ему и тотчас растворился в снующей по перрону солдатской массе.

— Видал? — спросил Ермоленко у Василия.

Тот молча кивнул головой.

— Враг запасается оружием, товарищ Картюхов, — продолжал Ермоленко. — И кто думает, что война уже кончилась, тот ошибается. Настоящая война еще впереди. Страшная, беспощадная. Так и знай, винтовочки, которые мы продаем разным старичкам за керенки, отольются нам кровавыми слезами. Где твой вагон?

Василий показал рукой.

— Что ж ты стоишь раздетый? — улыбнулся Ермоленко. — Посинел весь, как ощипанная курица. Иди оденься.

— Пойдем со мной, — предложил Василий. — Там у меня есть чуток погреться да и ради знакомства...

— Пошли, — не стал ломаться новый знакомый.

Они забрались в теплушку. В ней было тепло от горящей посредине печки. Василий достал из вещмешка обшитую сукном фляжку, налил из нее в железную кружку чего–то мутного и вонючего, протянул гостю. Тот сказал традиционное «будем живы» и осушил кружку под завистливые взгляды и реплики обитателей вагона.

— Скорей бы уже добраться домой, — мечтательно потер ладони Ермоленко.

— Не говори, сам как на иголках сижу, — поддакнул ему Василий, заедая самогон сушеной воблой.

Выпили еще раз, поговорили о войне, помечтали о будущем.

— Теперь уж наведем порядки, — хлопнул по плечу сотрапезника Ермоленко, — Вот если бы еще дружок мой Костя Салганюк вернулся, мы бы с ним наделали дел. Прищемили бы хвост кое-кому.

— А мне бы Дусю мою, — вздохнул сидящий перед печкой солдат и оглядел заблестевшими от озорной мысли глазами остальную солдатскую братию, — мы б с ней тоже таких делов наделали...

Весь вагон так и грохнул хохотом.

Словно интересуясь, что в нем такое происходит смешное, в приоткрытую дверь заглянула седая стариковская голова в старой кепке.

— Что, дед, а ль свою молодую жену разыскиваешь? — ободренный успехом своей шутки, продолжал острословить сидящий у печки солдат.

— Ай, какие веселые люди, дай им бог здоровья, а мне еще и червонцев пару, — отозвался на неуклюжую шутку старик и тут же пропел фальшивым голосом:

— У вас, извиняюсь, не найдется ли, граждане герои, пачечки патронов или на худой конец гранатки завалящей? — продолжал ухмыляться старик. Можем заплатить николаевскими или, если желаете, натурой — еще веселее смеяться будете, хе-хе-хе... — рядом с горбатым носом продавца: «натуры» показалась бутылка с тряпичной затычкой в горле.

Василий с Ермоленко переглянулись: Мойше!

— Значит, ты не унялся, старый черт! — подскочил к приоткрытой двери Ермоленко. — Я тебе сейчас покажу патроны! Я тебе такую сейчас дам гранату...