— Хромой Муса сделает, он у нас мастер на все руки! — весело выкрикнули из толпы.

— Валлаги! — воздел руки к небу Асланбек. — Воистину сказано в Коране: легче верблюду пролезть в ушко иглы, которую сделает кузнец Муса, чем такой иглой зашить его же прохудившиеся штаны.

Площадь снова потонула в приливе человеческого веселья.

— Замолчи, презренный! Не оскверняй своим поганым языком учение пророка! — прорвался сквозь шум толпы гневный голос, и все повернулись в сторону вскочившего на ноги с завидной для его преклонного возраста живостью Узун-Хаджи.

— Ты готов за иголку продать неверным свой народ, — вонзил он иголки своих глаз в молодого оратора, — забыв, что они давно уже отняли у него свободу и землю. Не в ту сторону направляет ваш взор, правоверные, этот нечестивец. На Восток смотрите в надежде и радости. Только единоверная с нами Турция сможет освободить нас.

— То есть принесет рабство? — усмехнулся Асланбек и обвел рукой сидящих на скамейках стариков. — А скажите–ка, уважаемые старшины, чем и когда вам помог турецкий султан? Дал ли он вам хоть одно ружье или саблю?

Старейшины зашевелились, сочувственно закивали белоснежным и чалмами:

— Как же, дождешься от них... кол в соответствующее место.

— А теперь скажите, уважаемые, вернется вот этот камень, — Асланбек топнул сапогом по гранитной глыбе, — туда, откуда он скатился?

— Клянусь аллахом, его туда теперь и паровоз не втащит, — откликнулись со смехом из толпы.

— Вот так же никогда не вернется время Шамиля, как не вернется и время царского самодержавия. Трудящиеся России свергли тирана и установили свою рабоче-крестьянскую власть не для того, чтобы Узун-Хаджи, называющий себя имамом и продолжателем дела Шамиля, мог повернуть вспять течение новой жизни. Посмотрите, на кого натравливает этот дагестанский властелин народ. На рабочих грозненских заводов и промыслов. На мирных хуторян-земледельцев. Он говорит, пусть русские уходят к себе в Россию. Чем же эти русские рабочие помешали нам? Тем, что делают для нас керосин? Плуги с иголками?

— Это клевета! — крикнул Узун-Хаджи. — Наши эскеры [50] воюют не с мужиками, а с казаками в Ермоловской станице.

— Да, с казаками. Если загорелся чулан, загорится и сакля, потому что они находятся под одной крышей. Вы с казачьим атаманом Карауловым просчитались, стремясь возбудить ненависть у горцев к одним лишь русским мужикам, и удивительно ли, что теперь на Сунже полыхает настоящая война. Льется кровь, горят станицы и аулы. Ты повинен в этой крови, святейший имам, — ткнул пальцем в сторону Узун-Хаджи Асланбек.

— Проклятый мунафик! [51] — Узун-Хаджи схватился за рукоять своего кинжала, по восковому лицу его пошли горячечные пятна. — Арестуйте его, это большевистский агент, слуга шайтана!

Тотчас к камню направились мюриды Узун-Хаджи. Но одновременно с ними с другой стороны к камню подошли и сторонники Асланбека, рослые, молодые парни, обвешанные вдоль и поперек пулеметными лентами. Мюриды в нерешительности остановились. Остановились и их противники, держа наизготовку карабины.

— Волка на путь истины наставляли, а он кричит: «Пустите, вон козленок бежит!» — усмехнулся Асланбек и, прежде чем оставить гранитную трибуну, обратился к согражданам с призывом: — Товарищи! Бросайте позорную братоубийственную войну, спровоцированную горскими и казачьими верхами! Создавайте в аулах чеченские Советы депутатов трудящихся. Всячески поддерживайте на местах Советскую власть, ибо только она способна дать нашему народу свободу и независимость.

— А землю она нам даст? — заволновалась толпа.

— Конечно. Уже вышел первый закон Советской власти о Земле. В нем прямо говорится, что земля отныне принадлежит трудовому народу.

— А где он, этот твой закон? Покажи нам!

Асланбек развел руками:

— У меня его пока нет. Гапур Ахриев завтра вернется из Грозного, привезет.

«Не про тот ли фирман он говорит, что дал мне Сипсо в овраге?» — подумал Гапо. Он вынул из кармана сложенный вчетверо бумажный листок, протиснувшись к самому камню, но так, чтобы не заметил Узун-Хаджи, протянул Асланбеку:

— Читай, пожалуйста...

Асланбек развернул бумагу, брови его изумленно вскинулись к папахе.

— Клянусь солнцем, это он и есть! У кого ты взял?

— У кого взял, того здесь нет. Читай, пожалуйста, — повторил просьбу Гапо, стараясь не высовываться из–за камня.

— Слушайте, братья! — Асланбек прочитал первый пункт декрета по-русски и тут же перевел его на чеченский язык.

— Валлаги, правильно! — одобрили в толпе.

«Конечно, правильно, только не для Узун-Хаджи и не для Майрбека Абдуллаева, у которого он живет в гостях», — подумал Гапо, наблюдая краем глаза, как имам, подсаживаемый слугами на коня, мечет из–под насупленных белых бровей молнии в глашатая Советской власти.

— Будь проклят большевистский фирман и тот, кто его читает! — взмахнул Узун-Хаджи сухоньким кулачком. — Я покидаю это мерзкое сборище кафиров, недостойных именоваться потомками великого Ночхо-Турпала [52]. Но аллах свидетель, очень скоро вы пожалеете о своей измене мусульманскому союзу.

— Проклятие — не удар кинжалом, — усмехнулся Асланбек, А муллы и те, кто познатней, горестно покачали головами: «Ой, дяла [53]! Зря обидели святого человека».

Нет, не «бараньи головы» собрались сегодня на площади возле мечети, решил Гапо, вслушиваясь в голос Асланбека, продолжающего читать первый советский фирман.

Весь путь от площади до сакли Майрбека Абдуллаева, где временно остановился Узун-Хаджи со своей охраной, Гапо размышлял над услышанным возле Большого камня. Народ не верит новоявленному имаму и не очень–то рвется под зеленое знамя Газавата. А он, Гапо, разве верит этому старому волку, заботящемуся больше о приумножении собственных богатств, нежели о благополучии народа? Разве не берет этот «защитник шариата» львиной доли от всех захваченных эскерами «трофеев»? Да и что это за эскеры, нападающие исподтишка на беззащитные деревни и поезда? Такое проделывал и светлой памяти Зелимхан, да быть ему в раю, окруженному гуриями, но он не называл себя имамом и спасителем шариата. Абрек и все. Хотя этот абрек любил свой народ не в пример больше. Собственно, ему, Гапо Мусаеву, все равно с кем водить дружбу, хоть с самим шайтаном, если шайтан окажется покладистым малым, любящим повеселиться в лихих набегах с шашкой в руке. Интересно, какое задание даст ему Узун-Хаджи на этот раз?

Подъехав к воротам сакли Майрбека, похожей своей цинковой крышей больше на дом какого–нибудь русского купца, чем на жилище горца, Гапо соскочил с коня и, сняв с себя оружие, чтоб не обременять им хозяина дома [54], подал его Сипсо вместе с поводом уздечки своего коня. На всякий случай. Абрек всегда и везде должен быть готовым к любым неожиданностям. Отходя, предупредил товарища, чтобы не покидал седла, пока он сам не возвратится от имама.

— Разве мой двор так тесен, что в нем негде поставить коня моего гостя? — показался в воротах хозяин дома.

— Маршалла тебе, Майрбек, [55] — приложил кулак к груди Гапо. — Я не думаю здесь долго оставаться. Спроси, пожалуйста, у святейшего, сможет ли он принять меня.

— И ты будь свободным, Гапо, — ответил на приветствие Майрбек, скользнув взглядом по двоим оставшимся в седлах всадникам, один из которых русский офицер. — Легка ли была дорога?

— Слава аллаху.

— Имам готовится к вечерней молитве, но я думаю, он примет тебя.

Хозяин дома скрылся за воротами. Но спустя минуту вновь показался в них и сделал приглашающий жест руками — иди, мол.

Гапо прошел по выложенной булыжником дорожке к дому, у входа в который стояли два вооруженных винтовками молодца с зелеными лоскутками на мохнатых шапках. Остальные телохранители находились тут же во дворе, каждый занимаясь своим делом: одни играли в нарды, другие чистили своих коней, привязанных к стволу растущего посреди двора грецкого ореха, третьи подремывали на куче соломы, подложив под головы седла и укрывшись бурками.