Одноглазый вынул из бокового кармана бешмета золотые часы, откинул крышку.

— Во чреве терпения — золотые дети, — сказал он назидательным тоном и приложил часы к уху. — Поезд — не арба, ходит по расписанию. Потерпи еще немного, Сипсо.

Оба помолчали.

— А все же нехорошо это, — снова нарушил осеннюю тишину Сипсо.

— Что нехорошо? — отозвался Гапо.

— Поезд грабить.

— Да разве мы грабим?

— А что же мы делаем?

— Берем военные трофеи. Клянусь своим единственным глазом, они тоже, на прошлой неделе не в альчики играли в Алхан-Юрте.

— Ва! Я разве про казаков говорю.

— Что казак, что не казак — все они наши враги.

— И большевики?

— Большевики... — замялся Гапо. — Но ведь мы с ними не воюем.

— А Узун-Хаджи говорит, что большевики хуже казаков.

— Вот ты с Узун-Хаджи и поговори об этом.

— Я не мюрид и не мулла, чтобы со святым человеком вести беседу, — возразил Сипсо.

— Тха! — перекосил в презрительной ухмылке губастый рот Гапо. — Нашел святого. Да он за копейку дядю родного в мечети зарежет. И на молодых баб до сих пор глаза пялит, даром что скоро сто лет сравняется. Скажи–ка лучше, как ты в Капкай [41] съездил? — круто изменил ход беседы одноглазый.

— А ты разве не знаешь?

— Имам не посвящает меня в свои святейшие дела.

— Да там всего и дела, что передал письмо одному человеку.

— Только и всего?

— Клянусь, ничего больше. Зато я там встретил еще одного человека. Ах, какой умный, добрый!

— Дал тебе сапоги без денег? — съязвил Гапо, кинув выразительный взгляд на дырявые мясхи [42] своего подчиненного.

— Насмешливый друг подобен коню, что ржет под любым седоком, — обиделся Сипсо.

— А обидчивый... — Гапо покрутил в воздухе пальцами, подбирая сравнение, — подобен ишаку в упряжке.

— Это же почему — ишаку? — насторожился Сипсо.

— А потому, что на обидчивых воду возят, — рассмеялся Гапо.

— Э... — отвернулся от приятеля Сипсо. — Недаром говорят, пустой кувшин — звенит.

— Да ты не сердись, — попросил его Гапо. — Пусть меня самого похоронят в одной могиле с ишаком, если я хотел тебя обидеть. Лучше расскажи про этого человека.

И Сипсо рассказал ему про свою встречу с Кировым.

— Вот фирман [43] дал, — вынул он из кармана сложенную вчетверо бумагу. — Сам Ленин писал. Земля, говорит, принадлежит народу, всем поровну надо делить.

Гапо взял бумагу, повертел перед уцелевшим глазом, вздохнул: по-чеченски знает, по-осетински знает, по-кабардински, по-русски... а вот читать не умеет ни на одном языке.

В это время сверху донесся перестук копыт, и тотчас на краю обрыва показался всадник.

— Уо, Гапо! — крикнул он и помахал рукой.

— Во-вай, Ибрагим! — откликнулся Гапо, вскакивая на ноги и пряча бумагу в карман.

— Поезд вышел со станции Стодеревской, скоро будет здесь.

— Кто едет в поезде? Солдаты есть?

— Солдат нет. Охранник только в почтовом вагоне.

— Хорошо, — сказал Гапо и одним махом вскочил на стоящего рядом коня. — Эхей, молодцы! Вперед! — крикнул он в направлении терновых зарослей, вскинув над головой зажатую в руке винтовку.

От оврага до железной дороги не больше версты. Там уже трудилась «саперная» группа — укладывала поперек рельсов суковатый ствол припасенного для этой цели карагача.

— Уйди-и-и! — визгливо крикнул паровоз показавшегося вдали поезда. По всей видимости, машинист заметил лежащее на рельсах дерево, ибо колеса паровоза вдруг завертелись в обратную сторону, а бегущие за ним вагоны от резкого торможения загромыхали буферами. Но поздно: назад уже не уйти — со всех сторон к поезду неслись размахивающие ружьями всадники. В вагонах завопили от страха и опасения за свои пожитки. И не без основания: едва грабители ворвались внутрь, в разбитые окна полетели под откос чемоданы, узлы и отдельные вещи.

— Живей, молодцы! — подбадривал сообщников одноглазый Гапо, гарцуя на коне перед раздвинутыми дверьми почтового вагона. К нему неслись, подскакивая на буграх сусличьих нор запряженные лошадьми телеги и арбы.

— Грузи! Быстро! — кричал Гапо, тревожно поглядывая в оба конца железнодорожного пути — в любой момент могут нагрянуть с той или другой стороны казачьи разъезды.

На пороге тамбура одного из вагонов показался офицер в чине поручика. Его подталкивал в спину дулом винтовки Сипсо. Поручик соскочил на землю, обернулся к своему конвоиру;

— Ты не смеешь так обращаться с офицером!

— Тхле, тхле [44]! — невозмутимо проговорил Сипсо по-чеченски, замахиваясь на арестованного прикладом, и тут же перешел на русский язык: — А ты смеешь обращаться с нашими офицерами? Зачем в Грозном стирлял Хусена Бокова, Исмаила Керимова? Теперь мы стирлять будем.

— Я никого не стрелял в Грозном, — возразил офицер невозможности спокойным голосом, но и без того бледное лицо его заметно посерело, — Я еду в Грозный впервые и с очень важной миссией. Меня нельзя стрелять, кунак.

— Вонючий козел тебе кунак, — сплюнул Сипсо, направляя пленника дулом карабина к почтовому вагону, возле которого крутился на своем коне Гапо.

— Зачем ты его сюда ведешь? — вытаращил тот единственный глаз, — Он же не чемодан, чтобы положить в арбу.

— А куда его вести? — спросил Сипсо.

— Тха! Почем я знаю? Спроси об этом у своей винтовки.

— Пошли, вашим благородий, — Сипсо выразительно звякнул затвором.

На этот раз лицо у поручика сделалось белое, как рыбье брюхо. Он понял, что его сейчас расстреляют. Прямо здесь, возле поезда. В голой степи, среди кустиков чахлой полыни. Без суда и следствия.

— Подожди, приятель, — сказал он конвоиру и, угадав чутьем в одноглазом старшего, шагнул к нему: — Послушай, друг... я еду с очень важным поручением в Чеченский национальный комитет.

— С каким поручением? — спросил одноглазый на довольно чистом русском языке.

— Об этом я могу сказать только председателю комитета и... — поручик выжидающе посмотрел на предводителя абреков, — самому имаму.

Гапо даже на стременах привстал от такого сообщения.

— Какому имаму? — подъехал он вплотную к пленнику.

Поручик с опаской посмотрел на окна вагонов, словно боясь, что его могут услышать, сказал вполголоса:

— Узун-Хаджи.

Кровь снова прилила к его худым помертвелым щекам.

Спустя четверть часа он уже трясся на телеге, сидя среди награбленного барахла под конвоем молчаливых, в лохматых шапках всадников.

— Клянусь аллахом, это не простая птица, — шепнул Гапо своему приятелю. — Узун-Хаджи нам «баркалла» скажет. А если даже и наврал чертов гяур, то все равно не будет хуже: пойдет в обмен в Хасавюрт на наших пленных.

Но поручик даже бровью не шевельнул, слыша этот шепот: он, по-видимому, не знал чеченского языка. Все его внимание было сосредоточено на пароме, хрупком суденышке, состоящем из четырех лодок-каюков, соединенных попарно бревенчатым настилом: что, если он развалится посредине этой бешеной реки, а у него связаны руки?

Но паром благополучно преодолел водную преграду, доставив на тот берег в целости телегу с пленником, грузом и лошадью. Потом лошадь снова тащила телегу по такому же глинистому ущелью, как и на левом берегу Терека, а поручик шагал рядом, проклиная в душе абреков, связавших ему руки, и страстно желая, чтобы этот крутой подъем скорее кончился.

— Развяжите руки, — попросил он у старшего отряда, выбравшись наконец вслед за хрипящей от натуги лошадью из оврага на ровное место.

— Там развяжем, — показал рукояткой плети на стоящий в отдалении аул одноглазый.

Солнце еще не скрылось за бугристым хребтом Терского взгорья, но снизу из овражной расселины уже тянуло предвечерним пресным холодком. От этого еще явственней чувствовался доносящийся со стороны аула запах кизячного дыма и коровьего тепла — невдалеке от дороги пылило возвращающееся с пастбища стадо. Так, вместе со стадом, обоз, сопровождаемый всадниками, вошел в аул. Его тотчас окружили мальчишки и женщины, забыв на время своих коров, с мычанием разбредающихся по кривым аульским улочкам. С плоских крыш глинобитных сакель угрюмо и бесстрастно глядели на прибывших приготовившиеся к вечерней молитве старики.