— Оллоху-оккубар [45]! — плыл над аулом голос будуна, простирающего руки в синеющее небо с кругового балкона острого, как указательный палец, минарета мечети. — Пора, правоверные, совершить вечерний намаз, ибо молитва перед сном очищает душу от дневных прегрешений.

Но человеческое любопытство сильнее религиозного чувства. Аллах успеет прослушать молитву — впереди целый вечер, а вот такое зрелище, как возвращение домой с набега джигитов-удальцов, разве можно пропустить?

— Аляляй! — слышится приглушенный концом платка женский возглас из толпы аульчан, окруживших всадников и телеги с добром. — Какая красивая шуба лежит на арбе, не то что мой рваный бешмет.

— Эх, дали бы мне вот такую же швейную машинку! — в тон подруге выражает свои сокровенные мечты еще одна женщина.

— Аллах даст, — рассмеялся в ответ Гапо, оттирая конем любопытных от воза с красивыми вещами. — Идите в свои сакли, правоверные, и помните: молитва лучше сна и даже швейной машинки.

— Кафир [46] одноглазый, — незаметно плюнула женщина вслед насмешнику.

А Гапо загоготал, довольный своей остротой. Спрыгнув с коня, подвел его к Сипсо.

— Барахло отвезешь к Эльберду, — сказал он ему. — И коней у него поставишь. Да смотри задай им хорошего корму, завтра мы с тобой повезем русского в Нижние Атаги. — Отдав приказание, он подошел к сидящему на возу пленнику, развязал веревку на его руках. — Айда, ваше благородие, — мотнул он плеткой в направлении ближайшей сакли.

Поручик, с хрустом потянувшись, побрел за ним под озорной свист мальчишек и любопытно-враждебные взгляды взрослых.

Как ни старался Гапо побыстрее доставить пленника в резиденцию имама, он смог добраться туда лишь на третий день к полудню: осенние дороги в Чечне — это не Александровский проспект во Владикавказе, да и задержка вышла в пути, возле станицы Ассиановской полдня отстреливались от казаков, залегших за древний нарлаг [47], и кто знает, как бы обернулось дело, если бы не дождь да наступившая раньше обычного из–за непогоды ночь.

— Пускай шайтан ездит по таким дорогам, — ворчал Сипсо под унылое чавканье конских копыт в раскисшей глине. Скорее бы уже кончилась эта проклятая езда. Похоже, что сегодня выглянет солнце. Даль прояснилась, и отчетливо видна впереди справа лиловая горная цепь. Так и есть: навстречу по серому после дождя полю бежит огромным зайцем желтое пятно прорвавшегося сквозь тучи солнечного луча, а вслед за ним со стороны показавшегося из–за пригорка аула несется свора собак.

Спустя несколько минут всадники, сопровождаемые их яростным лаем, уже ехали по кривым улочкам большого чеченского селения.

— Эй, почтеннейший! — крикнул едущий впереди Гапо встречному жителю. — Отгони собак, пожалуйста! Ты не знаешь, почему они так кидаются на нас?

— Валлаги, знаю, — в тон шутнику-незнакомцу ответил местный житель, лукаво блестя глазами. — Они радуются вашему приезду, дорогой, да останутся все ваши злосчастья за хвостами ваших коней.

— Чему ж тут радоваться? — продолжал шутливый разговор со встречным Гапо. — Мы ведь не бараньи кишки, которые можно сожрать.

— Они думают, что, вы бараньи головы, собирающиеся сегодня на площади перед мечетью, — ответил в прежнем духе местный острослов.

Гапо даже поперхнулся от такой ядовитой пилюли.

— Зачем же они собираются? — спросил, с трудом удерживая на изуродованном шрамом лице дружелюбную усмешку.

— Наверно, чтобы послушать ослиную голову... — незнакомец, рассмеявшись, пошел своей дорогой, а Гапо, досадливо покусывая кончики усов, повернул коня в переулок, в конце которого возвышался над глинобитными дувалами сложенный из дикого камня минарет: интересно, кто собрался там вокруг Большого камня?

— Я так и знал! — воскликнул он, оборачиваясь к своим спутникам. — Наш святейший опять держит совет с муллами и шейхами.

Действительно, вся площадь перед мечетью была запружена народом. Оттуда доносился гул голосов, смех, отдельные выкрики.

Всадники спешились. Ведя в поводу коней, подошли к толпе. Кого в ней только нет! Чеченцы и ингуши, кумыки и аварцы, белобородые старики и безбородые юноши, богачи, одетые в новые черкески из фабричного сукна, и бедняки, одетые в рваные зипуны, из сукна домашнего производства, первые — с позолоченными газырями на груди, вторые — вовсе без газырей, но все до единого — с винтовками: русскими, австрийскими, турецкими, английскими, японскими — всех систем и калибров. У некоторых за плечами висят кремневые ружья времен Шамиля и Ермолова. Даже у мулл и алимов выпирают под шерстяными обами [48] небольшие кинжалы с подкинжальными ножичками.

Гапо, поручив пленника Сипсо, протиснулся сквозь толпу поближе к Большому камню, своеобразной трибуне, с которой выступают желающие. На него только что вскочил очередной оратор, среднего роста молодой чеченец в надвинутой к самым бровям серой каракулевой шапке, из–под которой дерзко и решительно смотрят на окружающих сероватые, под цвет шапки, умные глаза. Да это же Асланбек Шерипов! Тот самый парень, что не побоялся сказать правду на съезде в Анди Нажмудину Гоцинскому, новоявленному Шамилю, призывавшему народы Кавказа на Газават [49] против русских.

— Товарищи! — обратился к народу Асланбек низким, приятным для слуха голосом.

Но его тотчас перебили злым выкриком:

— Гоните его с камня в шею! С каких это пор безбородые мальчишки начали поучать взрослых людей?

Асланбек устремил на крикнувшего бородача полный иронии взгляд.

— Удивительное заблуждение, — отозвался он на злобный голос, не повышая собственного. — Этот уважаемый человек полагает, что ум его прячется не в голове, а в бороде. Чем длиннее борода, тем длиннее ум. Если это так, то козел тетушки Патимат давно уже должен стать по крайней мере шейхом.

Вся площадь зашлась от хохота. Даже седобородые старики не удержались от улыбок, отдавая дань находчивости этого молодца и не без злорадства поглядывая на сидящих вокруг камня мулл и прочих служителей религиозного культа.

— Братья! — Асланбек выбросил вперед широкую ладонь, — не от многих лет жизни зреет ум, а от многих страданий, как говорит народная мудрость. Пора и нам поумнеть — наши страдания к тому обязывают. Пора взять свою судьбу в собственные руки, а не отдавать ее напрокат всяким пришельцам, обещающим за проливаемую нами кровь молочные реки и кисельные берега, как говорят русские.

Асланбек перевел дыхание. Крылья его тонкого прямого носа заметно трепетали, как у оленя, сделавшего огромный скачок. Толпа, затаив, дыхание, вслушивалась в его горячие, красиво сплетенные в единую мысль слова. Даже Узун-Хаджи, ученый человек, знающий наизусть Священное писание, не умеет так говорить. Вон он сидит на походном стульчике, окруженный мюридами. На нем скромный черный бешмет, такая же черная невысокая шапка, обвитая белой чалмой. На поясе маленький кинжал в простых ножнах. И сам он словно игрушечный старичок: маленький, чуть ли не карлик, с белым, усохшим от старости личиком и остроконечной белой бородкой. На коленях у него серебряный ларец со священной рукописью якобы самого Магомета. Над головой — два зеленых знамени треугольной формы с вышитыми на них арабскими письменами. Знаменосцы, дюжие аварцы с медно-смуглыми лицами, стоящие по бокам знаменитого старца, глядят на толпу угрюмыми глазами фанатиков.

— Не верьте обещаниям мнимых благодетелей, — продолжал свою взволнованную речь Асланбек. — Они призывают вас отделиться от российского государства и создать независимую республику или, иными словами, эмират. Все знают, несколько поленьев — это костер, одно полено — чадящая головешка. Зачем нам эмират-головешка без промышленности и сельского хозяйства? Кто сделает нам плуг или хотя бы швейную иголку?