— Гони, Сипсо! — крикнул сидящему в седле приятелю, вскочив на своего коня и пуская его с места в карьер. Сзади загромыхали выстрелы. Со всех сторон остервенело залаяли собаки.

Глава третья

Василий Картюхов выпрыгнул из вагона-теплушки, поежился от резкого декабрьского ветра.

— Здравствуй, Прохладная! — крикнул он вокзальной вывеске и рассмеялся: — Да тут не то чтобы прохладно, а вовсе холодно.

Он застегнул на верхнюю пуговицу австрийский френч с накладными карманами, на одном из которых поблескивал серебром Георгиевский крест, нахлобучил поглубже кавалерийскую фуражку с узеньким, как новорожденный месяц, козырьком и, звякая пустым котелком, направился было к крану с горячей водой, но, увидев в конце перрона огромную толпу чем–то возбужденных солдат, изменил направление и вскоре присоединился к этой толпе. Над нею, как над извергающимся вулканом, поднимался ввысь махорочный дым и гремел беспрерывными взрывами фронтовой отборный мат.

— Бей юнкеров! — предлагал кто–то пронзительной фистулой с добавлением все той же непечатной ругани. — Какое они имеют праву заграждать нам дорогу!

— Юнкера здесь ни при чем, — урезонивал его другой участник этого стихийно возникшего мятежа или митинга. — Им приказали, они и того... Это вон тех надо брать за жабры, — показал он на стоящий неподалеку салон-вагон с позолоченным двуглавым орлом на голубой стенке.

Толпа тотчас хлынула к салон-вагону, вдоль которого стояли шеренгой молоденькие выпускники пехотного: училища с курсантскими погонами на шинелях.

— Долой юнкеров! — рычала она.

Подхваченный людской волной, Картюхов «подплыл» к вагонному окну. Оно было либо открыто, либо выбито. Из него выглянула круглая, лоснящаяся физиономия в саксаковой папахе.

— Как вы смеете! Обезоружить мерзавцев! — крикнула она громовым голосом.

Толпа издевательски заржала:

— Га! Обезоруживальщик какой нашелся! Думает, ежли он в мягкую купе забрался, так он царь и бог. Ну–ка высунись ишо раз, который подает оттель голос.

В окне снова появилось красное от гнева лицо.

— Мой голос, сукины вы сыны, — завращало оно вылупленными глазами, — это голос атамана вольного Терека. Я призываю вас, фронтовики, одуматься и вернуться на позиции. Неужели вам безразлична судьба России, судьба нашего солнечного Кавказа? Неужели вы хотите, подобно большевикам, продать свою свободу и независимость? Ведь недалек уже тот день, когда вы с победой вернетесь домой и станете полновластными гражданами свободной федеративной Северо-Кавказской республики...

— Хватит! — перебил патетическую речь атамана насмешливый голос из толпы.

Картюхов обернулся: на багажной тележке стоит солдат. У него круглое, раскрасневшееся от мороза лицо.

— Долой атамана! — продолжал солдат, выбросив вперед руку. — Мы не желаем воевать за республику атаманов Карауловых и князей Каплановых. Освободите нам дорогу, или мы сделаем это силой.

— Изменник! — крикнул атаман. — Именем правительства Северо-Кавказской республики я требую немедленно сдать оружие! Оно не нужно дезертирам, мы его вручим тем, кто будет до последней капли крови защищать свою несчастную родину от внешних и внутренних врагов.

— Не выйдет, господин атаман, — усмехнулся солдат. — Оружие мы не отдадим, самим может пригодиться против врагов Советской власти.

В окне блеснула вороненая сталь браунинга.

— Расстреляю каждого, кто посмеет мне сказать еще хоть одно большевистское слово! — истерично выкрикнул атаман.

— Не пужай, видали мы и пострашней твоей пукалки! — засмеялись в толпе. — А ну, граждане дезертиры, поднавались, откатим господина атамана в сторонку, чтоб не мешал движению.

— Даешь собственным паром! Га! Хо! — откликнулись солдаты и, облепив вагон, покатили его с главного пути в тупик под улюлюканье и свист всей находящейся на перроне солдатской братии. Лишь казаки 3-го Горско-Моздокского полка, только что прибывшего с Турецкого фронта, молча смотрели вслед удаляющемуся вагону с атаманом внутри — последним атаманом Терского казачьего войска.

— Что ж вы, братцы, стоите, рты пораззявили? Почему не идете выручать своего атамана? — подбежал к ним есаул. — А ну, за мной — шашки вон!

— Поди сунься, — огрызнулись те невесело. — Не видишь, что ль, за чихаузом пулеметчики. Черт его бери, атамана, чтоб мы из–за него на пулеметы поперлись. Нема дурных.

Как бы подтверждая сказанное, в той стороне, где скрылся вагон, раздались одна за другой длинные пулеметные очереди.

Казаки сдернули с голов шапки.

— Кажись, царствие небесное Михаилу Александрычу, низа понюх табаку сложил казак голову.

— Эх вы, терцы, мать вашу... — зло выругался есаул и, смахнув согнутым пальцем с ресниц вскипевшие слезы, зашагал через рельсы к станционному ресторану.

А Картюхов подошел к солдату. Он уже слез с тележки и, повернувшись спиной к порывистому ветру, пытался прикурить от отсыревшей спички.

— Не мучайся, служба, — протянул ему Картюхов трофейную зажигалку.

— Спасибо, браток, — затянулся дымом солдат. — Откуда топаешь?

— Из–под Риги. А ты?

— Из Турции, с Каршут-дараси.

— Город такой?

— Нет, река. Фронтом на ней стояли.

— Куда путь держишь?

— На Русский хутор. А ты, небось, моздокский?

— Угадал, — улыбнулся Василий и протянул руку: — Давай знакомиться: Картюхов.

— Ермоленко, — ответно улыбнулся солдат, пожимая руку.

— Должно, прикончили его? — мотнул Василий головой в сторону тупика, откуда донеслись пулеметные очереди.

— Туда ему и дорога, — шевельнул плечом Ермоленко.

— Все же нехорошо... вроде убийство на большой дороге, без суда и следствия.

— Не будет хвататься за наган. А вообще–то не переживай шибко: одним атаманом меньше стало — только и всего. Слыхал, небось, про другого атама — Каледина? Вот и суди, стоит ли после этого жалеть ихнего брата.

— Сам, проезжая по Дону, насмотрелся на калединские порядки: все столбы людьми увешаны, — нахмурил бесцветные брови Василий. — Без малого не зацапали донцы воевать против Советов. Хорошо, винтовки не побросали в окопах — отмахались от мобилизации. А как в Закавказье?

— Тоже неспокойно. Националисты вконец распоясались, даже нападают на проходящие воинские эшелоны.

— Говорят, у нас здесь тоже плохо дело: казаки схлестнулись с чеченцами.

— Я тоже слышал, — подтвердил Ермоленко. — Да и видел своими глазами сожженную станицу. А под Грозным в одном месте чеченцы рельсы разобрали — так мы полдня простояли, пока дорогу починили.

Увлеченные разговором военнослужащие не сразу заметили подошедшего к ним бедно одетого старика с пустым мешком в руках.

— Тебе чего, дед? — собрав к переносью белесые закавыки бровей, спросил Василий.

Старик в замешательстве переложил из руки в руку мешок, крутнул длинную остроконечную бороду.

— Я жестоко извиняюсь, граждане военные, — проговорил он елейным голосом, — но не найдется ли у вас чего–нибудь продать?

— Чего же ты у нас купить хочешь? — удивился Ермоленко, — серебра-злата или, может быть, вшей на развод?

— Ох ун вей мир! — подкатил глаза под высокий пергаментный лоб странный покупатель. — Этого добра, извиняюсь, у нас у самих — хоть даром отдавай. Граждане военные шутят... Я тоже люблю умную шутку. Как сказал Соломон Премудрый: «Приятная речь — сотовый мед: сладка для души и целебна для костей», дай бог вам здоровья, господа граждане солдаты. Может быть, у вас найдется лишняя винтовочка или наганчик?

— Вот черт! — пуще прежнего удивился Ермоленко. — А пушку тебе, дед, случаем, не надо?

Старик лукаво улыбнулся, повел из стороны в сторону близко посаженными к большому горбатому носу глазами:

— Что вы такое говорите, спаси вас бог. На пушку у меня не хватит денег. Вот если пулемет у вас есть или, скажем, ящичек патронов, то я с милой душой...

— А для чего тебе пулемет? — вытаращился Ермоленко.