— Дружок твой в Моздоке объявился! — крикнул он вслед недотроге.

— Какой еще дружок? — обернулась та на ходу.

— Микал Хестанов, с которым ты в банде Зелимхана озоровала. Седни в Казачьем совете видел — там на грудях крестов, как звезд на небе. В секретарях служит. Меня в ординарцы зоветь.

— Ты, Ефим, бреши да не забрехивайся, — нахмурилась Ольга, — и в абреки меня не зачисляй, мне это ни к чему. Сам–то забыл, как у чеченов телку свел на том берегу?

— Ха! А что? Я ить не в укор, а так, к слову. Я б и сам подался в абреки, да вот товарища нет. Можа, пойдешь со мной?

— Иди ты к черту, пьяный дурак, — вспыхнула Ольга и хлопнула дверью времянки.

Хорунжий Микал Хестанов, сопровождаемый двумя рядовыми казаками, ехал на своем коне по берегу Терека, держа в руках ружье на случай взлета фазана, поохотиться на которого вздумалось ему в этот тихий, с проблесками солнца осенний денек.

Красив Терек жарким летом, когда переполненный до краев влагой-силушкой бешено несется посреди дубрав и лугов, волоча на своей седой гриве древесные стволы и корчи. Но гораздо красивее он поздней осенью, когда притомленный беспрерывным бегом замедлит свое богатырское течение и посветлеет челом, словно старец на закате бурно прожитой жизни. Побелели у Горыныча камыши-кудри, зажелтели у буйного плеши-отмели, заблестели у родимого морщины-перекаты под неярким солнцем — словно дарит ослабевший богатырь синему небу прощальную улыбку.

У Микала при виде умиротворенной реки, тихо журчащей под песчаным берегом, сладко-тревожно заныло сердце, как бывало с ним в степи во время отлета журавлей. Он смотрел на противоположный берег, возвышающийся над руслом реки отвесной желтой стеной, на плывущие в небесной сини облака и невольно вспоминал такой же обрывистый берег в станице Стодеревской, в которой когда–то служил писарем, и синие, как это небо, Ольгины глаза. Надо съездить в Стодеревскую, повидаться с нею. Ефим Недомерок говорит, что живет она по-прежнему со своим чокнутым Кузьмой, но от этого не стала хуже собой. Ефим утверждает, что она стала еще красивей, чем была. Надо, надо съездить, а то в Отделе поговаривают о походе на Чечню. Из Гудермеса вчера приезжали представители от тамошнего казачества, просили помощи против распоясавшихся в последнее время чеченцев. Говорят, нападают на станицы и даже на проходящие поезда.

— Аман! Аман! Кошкильд-ы-ы! — вдруг донесся с ближайшей отмели мальчишеский голос.

— Аман ба-а-а! Здравствуй! — раздалось в ответ на противоположном берегу Терека, и Микал увидел спускающихся с яра верхом на лошадях кумычат. Они гнали на водопой коровье стадо.

— Ваш Магомет яман! Наш Исса якши! — сообщили с этого берега, и подъехавший ближе Микал увидел вихрастого белобрысого мальчишку, кривляющегося на отмели под смех своих таких же вихрастых дружков.

Тот берет не замедлил вступиться за честь своего пророка:

— Ваш Исса собак, яман собак! — понеслось над рекой. — Наш Магомет карош!

— запели хором, приплясывая и выламываясь, босоногие апологеты христианской веры.

Микал переглянулся со своими товарищами-охотниками, все они разом фыркнули от смеха.

— Ну и ловко чешут языками, стервецы, — сказал один из казаков с видимым одобрением.

Тем временем спор о преимуществе одной веры над другой принял наглядные формы. Первым проиллюстрировал догматы своей религии кумык. Он спустил штаны и, став на четвереньки, показал противной стороне голый зад:

— Урус-шайтан! Гляди на ваша евангиль!

Тотчас и русский мальчишка повернулся к реке соответствующим местом:

— Поцелуйте свой куран!

Цвынь! По галечнику, где стояли казачата, ударила пуля и, отрикошетив, с вибрирующим воем пронеслась над головами всадников. Только теперь они увидели подкравшегося из–за барбарисового куста к воде взрослого кумыка. Положив локоть левой руки на согнутое колено, он целился из винтовки в белобрысого мальчишку, судорожно завязывающего на штанах веревочный учкур.

— Беги, Мишка! — заорал его дружок, бросаясь прочь от страшного места.

Но названный Мишкой и сам уже бежал так, словно хотел обогнать собственную тень, а вслед ему несся хохот кумыцкого пастуха, решившего, по-видимому, попугать увлеченных перебранкой сорванцов.

— Гля, он в наших дитев, кубыть, стреляет! — вытаращил глаза один из казаков, сдергивая с плеча винтовку и не утруждая себя намерением разобраться в истинном положении вещей. Микал так же не стал долго раздумывать над происшедшим.

— А ну, братцы, за мной! — крикнул он, выдергивая из кобуры револьвер и бросая своего скакуна наперерез бегущим ребятишкам. — Мы ему сейчас покажем, на чем у козы хвост растет!

Над Тереком загремели винтовочные и револьверные выстрелы. Поившие стадо кумычата, вжав головы в плечи, поскакали к аулу. Им кричал что–то вслед укрывшийся за древесным корчом взрослый пастух, теперь уже не в шутку, а всерьез пускающий из своей берданки пулю за пулей в спешившихся и тоже залегших за деревья казаков.

А наделавшие тарараму малолетние проказники тем временем бежали что есть духу к станице Луковской и вряд ли размышляли о том, что своими действиями положили начало открытой вражде между казаками и кумыками, и без того сочувствующими братьям по вере ингушам и чеченцам в их разгорающейся борьбе с казачеством за принадлежащие им некогда земли.

— А я знаю, кто это, который с крестами, — перевел наконец дух после быстрого бега Трофим Калашников.

— Кто? — спросил Мишка Картюхов, дыша как загнанная лошадь.

— Секретарь из Казачьего совета Микал Хестанов.

— А ты почем знаешь? — схватил Трофима за рукав Казбек.

— Недомерок давче нашим рассказывал, а я слышал, у него, мол, крестов — целый бант и шашка вся из серебра. Видал, какая у него шашка?

— Видал, — вздохнул Казбек.

— Чего ж ты вздыхаешь, завидно, небось?

— Он кровник мой, — тихо ответил Казбек, прислушиваясь к доносящимся с Терека выстрелам.

В нескольких верстах от станицы Галюгаевской, там, где Терек ближе всего подползает к железнодорожному пути, соединяющему Моздок с Гудермесом, в глинистом овраге притаился отряд вооруженных горцев. Их хмурые лица под лохматыми папахами не предвещали ничего хорошего тем, кого они поджидали здесь в эти предзакатные часы. Овраг был большой, с крутыми, испещренными птичьими норами стенами. Он полого и извилисто спускался в терскую пойму, где за речным изгибом, густо поросшим дубами и белолистками, стоял паром, соединявший два враждебных друг другу с некоторых пор берега — казачий и чеченский. На чеченском берегу виднелись далеко справа плоскокрышие сакли с торчащим между ними остроконечным минаретом мечети.

Предводительствовал отрядом одноглазый джигит в драной черкеске, но с серебряным кинжалом на таком же Серебряном поясе. Грудь его была крест-накрест перехлестнута патронташами из телячьей кожи. Он сидел на перекрещенных по азиатскому обычаю ногах, опершись спиной о стенку оврага, и поигрывал плетью, похожей на молодого желтопуза. Рядом с ним, положив подбородок на подставленную вертикально руку, полулежал более пожилой мужчина, но одетый менее вызывающе. На нем, как и на его начальнике, висело «четыре оружия»: наган, шашка, винтовка и кинжал, правда, не в серебряной, а простой оправе. Он держал за повод коня, тянувшегося губами к выросшей на отвесной стене одинокой травинке. Тут же стоял другой конь, судя по богатой отделке сбруи, принадлежащий одноглазому предводителю. Остальные кони и их хозяева (всего человек тридцать) находились в самой пойме, в зарослях терна и шиповника.

— Стой, чтоб тебя земля покрыла! — дернул за повод своего коня полулежащий чеченец и повернул голову к сидящему товарищу: — Что–то его долго нет, а, Гапо?