— Преблажий господи! Ниспошли нам благодать духа твоего святого, дарствующего и укрепляющего душевные наши силы...

В то время, как отец Феофил в своей молитве обращался с просьбой к святому пророку Науму наставить «на ум» отроков и отроковиц, кто–то жгуче щелкнул Казбека по затылку. Он оглянулся и увидел скривившуюся физиономию одного из учеников лет семнадцати от роду. Верзила выразительно дул на ноготь среднего пальца, показывая тем самым, как ему больно от удара по Казбековой макушке. Казбек незаметно от батюшки сунул под нос обидчику кулак, чем от души развеселил его.

— Показать тебе, как Чингисхан на Русь ходил? — нагнулся он к Казбекову уху.

Казбек промолчал, почесывая вскочившую на затылке шишку.

— Ладно, я тебе покажу на перемене, — пообещал верзила и подхватил могучим баритоном завершающий аккорд молитвы:

— Ами-инь!

Молебен кончился. Родители с просветленными лицами ушли домой, а их дети уселись вновь за парты, каждый в своем отделении. В классе их было три. В первом отделении оказались малыши, игравшие на школьном дворе в прятки, во втором—подростки, любившие чехарду, в третьем — юнцы и парни, предпочитавшие всем видам игр картежную.

— А теперь признавайтесь, мазепы, кто из вас пел под стенами божьего храма большевистский гимн? — спросил отец Феофил, усаживаясь за столик учителя и прокалывая по очереди глазами-шильцами замерших перед ним учеников.

У Казбека оборвалось и покатилось куда–то вниз сердце. В классе стало так тихо, что было слышно, как бьется об оконное стекло муха.

— Онемели, байстрюки? — повысил голос святой отец и хлопнул тощей ручкой по крышке стола. — Если у вас, неумытые рожи, есть хоть капля мужества, вы признаетесь в своих богомерзких поступках и соответственно понесете за это наказание, гм-гм... разумеется, вдвое меньшее.

В ответ — ни гу-гу: среди учащихся Успенской церковноприходской школы не нашлось мужественных.

— А ну, положите на столы свои грязные торбы, — приказал духовный наставник.

Тотчас застучали крышки парт, и на них улеглись ученические сумки всевозможных покроев и размеров, но одного и того же материала—холста. Лишь Казбеков ранец своим аристократическим глянцем вносил диссонанс в эту простонародную гармонию. К нему–то и направил свои стопы отец Феофил.

— Молчишь, каторжник? — он схватил Казбека за ухо и молча повел к стоящему в углу класса киоту с иконой и горящей лампадой перед ней. На золоченой доске был изображен Христос в красной с голубым рубашке и с книгой в руках, на которой было написано славянскими буквами: «Придите ко мне, все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас».

Но Казбек еще не научился читать, и потому надпись его нисколько не успокоила. С замирающим от страха сердцем он ждал, что же с ним будет дальше.

— Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы, — проговорил отец Феофил, вновь усаживаясь за стол вполоборота к провинившемуся. — Кто тебя научил этой бесовской песне?

— Никто не учил, — шмыгнул носом Казбек. — Я слыхал этот песня, когда в Совдепе на митинг был. Там рабочие пели, музыка играл.

— Ты что, нерусский? — нахмурился священник.

— Ага, осетин.

— Почему ж ты не в осетинской школе?

— Сестра сказала, в русской школе учиться хорошо.

— А как тебя зовут?

— Казбек.

Отец Феофил поморгал увядшими глазками:

— Гм... Где–то я уже слыхал это варварское имя. Ты случайно не в нашем храме крещался, раб божий?

— Ага, в храме. Мой отец Данел говорил, ты меня крестил.

— Не «ты», а «вы», азиат. И надо добавлять: «батюшка».

— Вы азиат, батюшка, — послушно повторил Казбек, а класс почему–то взревел от хохота.

— Дурак ты, братец, — сморщил отец Феофил птичий нос и плюнул себе на парчу. — Стань на колени перед иконой, отбей господу десять поклонов и не пой больше богомерзских псалмов.

— Я не умею считать, батюшка, — признался Казбек, а сидящие за партами вновь захихикали.

— Цыть, окаянные! — прикрикнул на них батюшка и опалил Казбека испепеляющим взглядом. — Поклонись, азиат, столько раз, сколько у тебя на руках пальцев.

Казбек послушно стал отбивать поклоны, а духовный пастырь принялся проповедовать ученикам христианское смирение сильным мира сего.

— Итак, отдавай всякому должное: кому подать — подать, кому оброк — оброк, кому страх — страх, — поднял он в конце своей речи желтый, как прошлогодняя камышина, палец. — И даже в мыслях твоих не злословь богатого: потому что птица небесная может перенесть слово твое и крылатая — пересказать речь твою.

— А вам, батюшка, какая птица наябедничала на этого осетина? — донесся с задней парты третьего отделения насмешливый голос, и Казбек узнал того самого верзилу, что наградил его во время молебна щелбанцом.

— Это ты, Подлегаев? — отозвался батюшка, вперяя в отчаянного парня стрелы своих глаз. — Опять в третьем отделении сидишь, дылда. Университет тебе здесь, что ли?

— Да рази ж я пришел бы, ежли бы не папака, — поднялся из–за парты Подлегаев, — Чем собак, говорит, гонять по улице, лучше в школе сидеть.

— Тебе, Афанасий, жениться пора, а ты все учишься.

— Папака сказали, к осени женют, ежли к тому времю на фронт не заберут.

— Ну иди, мерзавец, в «Иерусалим», постой на коленях рядом с этим, — предложил святой отец, не повышая голоса. — Двадцать поклонов отбей Спасителю.

— За что, батюшка?

— За глупость.

Подлегаев поднялся из–за парты, пошел вразвалку под смешки товарищей к иконе.

— А тебе я все же на перемене покажу, как Чингисхан ходил на Русь, — шепнул он Казбеку, становясь рядом с ним на колени.

— Ладно, — согласился Казбек, с восхищением взглядывая на отважного одноклассника.

Отбыв наказание, провинившиеся возвратились на свои места, а отец Феофил, обозвав их еще раз мерзавцами, снова выплыл из класса, как корабль из гавани. Вместо него показалась в дверях учительница, худая и плоская, с длинным острым носом на изжелта-бледном лице. Сухая, строгая голова ее была увенчана копной черных завитых волос. Она удивительно напоминала собой длинную жердь с вороньим гнездом на макушке, если бы вырядить эту жердь в такое же черное, длинное до полу платье с белым воротником. Учительница держала в правой руке линейку, причем, с таким видом, словно это был царский скипетр или, по крайней мере, атаманский жезл.

— Здравствуйте, дети, — сказала она низким, как у мужчины, голосом.

— Здравствуйте, — вразнобой ответили дети.

— Меня зовут Олимпиада Васильевна, — представилась учительница. — Ты, Марфа, чему оскаляешься? — ткнула она линейкой в сторону пышногрудой, румяной девицы, сидящей в третьем отделении. — Ты же окончила школу, зачем снова пришла?

— Дома скучно, — ответила Марфа, конфузясь. — Я только до пасхи посидю, а там — в поле.

— Ну ладно, садись, — махнула линейкой учительница. — Соколов Георгий, читай молитву.

— Да ведь только что молебен служили, — возразил Соколов.

— Не умничай, читай «Верую».

Соколов подошел к иконе, одним духом выпалил молитву.

— Садись, пустомеля. Протарахтел, как арба на мостовой, — без всякого выражения.

— Зато он на проспекте выражается, аж фонари наземь падают, — подал реплику Афанасий, и весь класс заржал, словно табун жеребчиков.

Учительница порозовела от негодования.

— Иди сюда, — произнесла она зловещим голосом.

Подлегаев подошел.

— Протяни ладонь.

— А что я такое сказал? — насупился ученик, но ладонь протянул. Рраз! На ладони от удара линейкой вспухла белая полоса. — Иди на место, орясина.

Ученик сел за парту. Показал соседу вспухшую ладонь и что–то прошептал ему на ухо, сжигая учительницу ненавидящим взглядом.

Правду Мишка сказал: ничего хорошего в этом учении нет. Еще не прошло и двух месяцев с начала занятий, а уже до того надоело...

А тут еще посадили его за одну парту с девчонкой Нюркой Федотовой. Наказание заслуженное, но чересчур уж позорное — сидеть рядом с «бабой». И дернула же его нелегкая сунуть в дырочку на учительском столе пистон от ружейного патрона с гвоздиком сверху. Эффект получился потрясающий. Учительница, обозвав кого–то из питомцев обалдуем, ударила в сердцах линейкой по столу и... оглушенная выстрелом, в изнеможении опустилась на стул.