Казбек искоса посмотрел на соседку: пухлые щеки, вздернутый нос, из–под платка торчит русая косичка с бантиком на конце — уродина. На перемене совала ему яблоко в руку — подлизывается. Казбек, конечно, подарка не взял. Вот если бы яблоко дала ему Дорька Невдашова, он бы не отказался. Дорька, это тебе не Нюрка, с ней сидеть за одной партой — одно бы удовольствие. Казбек вздохнул, вспомнив недавнее прошлое. Перед глазами заколыхалась теплыми волнами терская котлубань, в которой он учился плавать под руководством бедовой казачки — чудесное место. А еще чудесней — Дорькины сияющие весельем глаза и пахнущие солнцем волосы. Казбек в сердцах дернул за русую косичку, и отвернулся к окну, за которым с близстоящего тополя падали, кружась, желтые листья.

— Мужик-ежик, — прошептала ему в ухо дрожащим от слез голосом соседка, но Казбек в ответ даже не пошевельнулся. Хорошо бы сейчас с приятелями поиграть в абреков где–нибудь на Коске...

— А ну, азиат, скажи–ка нам восьмую заповедь, — донесся к нему сквозь голубое облако мечты дребезжащий голос преподавателя закона божьего.

Казбек вскочил, уставился испуганным взглядом в синюю шелковую рясу с блестящей на ней серебряной цепью и таким же крестом.

— Восьмой заповед... — стал он мучительно припоминать пройденный материал. — «Почитай отца своего»... нет, не так. «Не прелюбы сотвори», — выпалил с облегчением.

— Дурак, — изрек отец Феофил, с грустью поглядев на спрашиваемого. — Не «не прелюбы сотвори», а «не сотвори прелюбы», мазепа. Причем, это из седьмой заповеди. Ты яйца крал? — задал он наводящий вопрос.

— Нет, батюшка, у нас курица совсем нету.

— Да не свои, охломон, кто ж у себя крадет? У соседей крал?

— Не-е... А, вспомнил! — улыбнулся Казбек: — «Не укради», говорит восьмой заповед.

— То–то, турок. Садись. А теперь пусть нам скажет Афанасий, кого запрещает убивать шестая заповедь?

Подлегаев грохнул крышкой парты, отчего узенькое личико отца Феофила съежилось еще больше.

— Убивать нельзя: казаков, еще всякое начальство и тех, кто служит царю... нет, не царю, а этому... Временному правительству, отечеству и церкви, — отрапортовал Подлегаев.

— Молодец! Садись. А кого заповедь разрешает убивать? Ну–ка, перечисли, Фрол.

— Можно убивать неприятеля на войне, — одним духом выпалил Фрол Пелипенко, сын плотника.

— А помимо войны, каких еще врагов веры Христовой можно убивать? — продолжал допытываться святой отец.

— Можно убивать внутренних врагов, тех, кто не верует в бога, идет против начальства: революционеров, сицилистов, мужиков, которые бунтуют.

— Правильно. Церковь разрешает убивать врагов веры и отечества. И не только разрешает, но и прощает, если в усердии своем ненароком убьешь невиноватого, — дополнил и исправил отец Феофил недостаточно четкую формулировку заповеди господней.

Скрипнула дверь, и в проеме показалась лысая голова ктитора.

— Революция, батюшка, — сообщил ктитор с таким будничным видом, словно на школьный двор въехал воз с дровами.

— Что?! Какая еще революция? — крутнулся на стуле отец Феофил, и у него быстро-быстро задергалось правое веко.

— Социалистическая.

В классе поднялся галдеж.

— Цытьте, каторжники! — хлопнул ладонью по столу отец Феофил, приходя в себя от поразительной новости. — От кого ты услышал эту ересь? — впился острыми глазками в плоское лицо церковного служителя.

— «Тогда сыны Аароновы воскликнули и затрубили в кованые трубы и издали громкий голос в напоминание пред Всевышним», — кротко сложил руки на животе ктитор.

— Какие еще сыны, мазепа? Что ты мелешь? — вскричал отец Феофил, поднимаясь из–за стола.

— Сын фотографа Ионисьяна Аршак с Иваном Скомороховым возле казачьей конюшни митинг проводят по случаю свершившейся революции. Слышите, оркестр большевистский играет? — поднял палец на уровень уха ктитор.

Священник прислушался: действительно сквозь оконные переплеты доносилась звонкая медь духового оркестра.

— Садись, иезуит, на мое место, повтори с этими недотепами сотворение мира из Ветхого завета, пока я схожу в управу, — приказал отец Феофил ктитору и вышел из класса.

Ктитор сел за стол, обвел учеников смеющимся взглядом.

— Слыхали, мазепы, что велел святой отец? Подлегаев, выходи к доске.

— Иннокентий Павлыч, так ить революция в городе, — заныли «мазепы».

— Вам–то какое дело до революции? — прищурился Иннокентий Павлович.

— Интересно ить...

— Вот закончим урок, тогда и интересуйтесь на все четыре стороны. А пока расскажи–ка, брат Афанасий, про то, как Адам, первопредок наш, нарекал всех тварей земных, сотворенных господом.

— Чуть что — сразу «Афанасий», — проворчал вызванный к доске: — Кубыть, я у бога теленка съел.

— Не кощунствуй, Афанасий, ибо сказано в Писании: «Не поминайте всуе имени господа своего». Давай рассказывай.

— Значица, так... — Афанасий поскреб в затылке, припоминая события шеститысячелетней давности. — Он, стал быть, жил в раю. А господь пришел к нему и говорит: «Имя, которое ты дашь каждой животине, будет ее имем». Он, Адам то есть и стал называть всех подряд как ему в голову взбредет... Хорошо еще коня конем назвал, а то, не дай бог, нарек бы свиньей, как на ем тогда нашему брату казаку ездить — стыдуха.

— Да ты и так поехал не в ту сторону. Садись на место.

— Иннокентий Павлыч, — поднял руку Казбек. — А кто нарекал динозавра?

— Уста твои суетное глаголят, — сдвинул к переносице бесцветные брови внештатный законоучитель, но глаза под ними по-прежнему светились озорным весельем. — От кого ты слыхал про сие чудище?

— Кунак мой Трофимка рассказывал, он в реальный училище ходит. Им учитель говорил, Вадим Петрович, что динозавр еще раньше Адама жил.

— Вот он, безбожник, пусть и отвечает на твои греховные вопросы. Останешься на час после уроков.

— За что, Иннокентий Павлыч?

— За бронтозавра.

— Я про бронтозавр ничего не говорил, я — про динозавр говорил.

— Ну, значит, отсидишь еще один час и за этого.

Вскоре за окнами прозвенел звонок, и ученики, захлопав крышками парт, повалили гурьбой к выходу: скорей туда, к казачьей конюшне, где играет духовой оркестр и произносятся пламенные речи.

В классе остался один лишь провинившийся.

— Ты, отроче, дом кузнеца Амирова знаешь? — склонился у него над ухом ктитор.

— Знаю, — ответил Казбек со вздохом.

— Нужно сходить к нему и передать хабар. Сходишь?

— Схожу, — сразу повеселел Казбек. — А что я сказать буду?

— Передай Герасиму Ивановичу, что заходил игумен Феоктист из Георгиевской обители, велел приезжать за железом.

— За каким железом? — не сдержал своего любопытства посыльный.

— Из которого решетки делают для монастырской ограды, — шевельнул в скупой усмешке плоские губы церковный хозяйственник. — Он знает, какое, — хлопнул он ладонью по плечу мальчика, направляя его к выходу.

— Я — одна минута! — обрадовался Казбек возвращенной свободе и, выхватив из парты ранец, помчался на улицу. Ого! сколько народу собралось возле казачьей конюшни! И музыка играет, как тогда у Совдепа.

Казбек побежал дальше. Сегодня на Алексеевском проспекте оживленнее, чем в иные дни. Весть о происшедшем в Петрограде правительственном перевороте взволновала обывателей и вынудила их выйти за ворота своих домов. Там и сям у крылечек и под акациями стоят они кучками и многозначительно покачивают головами: чем все это кончится? Над входом дома кузнеца Амирова висит красный флаг, а во дворе слышен звон наковальни. Казбек подошел к пропахшей углем и железом двери кузницы и ахнул от изумления: перед наковальней стоял с кувалдой в оголенных и мокрых от пота руках дядька Митро!

— Ова! воскликнул дядька Митро, опуская на землю кувалду и раскрывая могучие объятия. — Хай тоби грец, цэ ж мий гарбич!

Казбек прижался к грязному фартуку молотобойца, радостно засмеялся:

— Я тебя сразу узнал, дядька Митро.

— А я тэбэ с трудом, — взял его за плечи бывший чабан. — Дывысь, на ем справа, як на Холодовых внуках. У сестры живешь?