— А ну, скажи что–нибудь, — обратился к нему Степан.

Дама снисходительно усмехнулась, а попугай почесал когтем клюв и сказал скрипучим голосом:

— Подайте, люди добрые, на билет несчастному старику, ограбленному бандитами среди бела дня.

Степан оторопело воззрился на языкастую птицу, которой зачем–то понадобился билет, и сквозь прутья клетки увидел протянутую к хозяйке попугая худую дрожащую руку.

Степан поднял глаза чуть выше — над клеткой возвышалась непокрытая седая голова Мойше со слезящимися, близко посаженными к горбатому, как у попугая, носу бледнолиловыми глазами и взлохмаченной остроконечной бородой неопределенного цвета.

— Кого я вижу! — вскричал обрадованно нищий старик, повстречавшись взглядом со своим недавним спутником. — Пусть я не увижу никогда больше гуся, начиненного яблоками, если это не тот самый молодой человек, с которым я имел радость ехать в этот проклятый город. Я жестоко извиняюсь, но, мне кажется, что вы возвращаетесь домой.

— Да, я еду в Моздок, — подтвердил его догадку Степан. — А вы разве не едете?

Старик замялся, конфузливо крутнул бороду:

— Видите ли... я бы с удовольствием, если бы вы меня опять втащили через окно: у меня–таки нет ни копейки денег на дорогу.

Степан засмеялся:

— Зачем же через окно? Я могу вас провезти в отдельном вагоне. Только... вы, наверно, не захотите ехать в товарном?

— Мой бог! — вскричал Мойше. — Что он такое говорит, этот молодой человек! Я не захочу ехать в товарном вагоне? Да я бы уехал отсюда на своей вонючей бочке. Можно, я немного присяду? — попросил он робко.

— Отчего же... садитесь, пожалуйста, — придвинул к себе свой саквояж Степан, освобождая место для старика.

Мойше сел, с откровенным вожделением уставился на саквояж соседа.

— Пусть я буду навеки презираем, как Хам, не прикрывший наготу отца своего, но... не найдется ли у вас, молодой человек, кусочка хлеба?

У Степана еще ярче закраснелось обожженное паром лицо. Он поспешно открыл саквояж.

— Вот... берите, — протянул голодному старику ломоть зеленого, как сырая глина, хлеба. — Есть еще немного сала, но вы, наверно, по религиозным соображениям...

Мойше дрожащей рукой схватил хлеб, поспешно, словно боясь, что его могут забрать назад, заработал челюстями.

— Что вы такое говорите, помилуй вас бог, — выговорил он между двумя судорожными глотками. — Какие могут быть религиозные соображения, когда человек не ел два дня. Ох ун вей мир! Давайте сюда ваше сало и да смажет оно вам щель в заборе, через которую, может быть, придется протискиваться в рай. Как сказано в «Мидраше»: «перебрался туда, где редьки с салом не едят».

Ну и аппетит у этого деда! Степан смотрел ему в рот и удивлялся, с какой проворностью глотает он пищу.

— Мне помнится, — обратился он к нему, — вы везли в Петроград семечки.

Мойше сокрушенно покачал головой.

— Разве семечки нужно везти в Петроград, когда в нем происходят революции? — вопросом на вопрос ответил он.

— А что нужно везти?

— Патроны, — прищурился старый еврей и поднял кверху указательный палец.

Казбек уже подходил к Успенской площади, когда его окликнули из Кривого переулка:

— Эй, кунак! Ты куда это шлепаешь?

Казбек повернулся на оклик и увидел своих приятелей Мишку и Шлемку.

— В школу иду, — улыбнулся он, подходя к ним.

Приятели переглянулись, не вынимая рук из карманов штанов, обошли вокруг школьника, брезгливо поморщились.

— Гля, и правда в школу, — произнес Мишка и, вынув руку из кармана, хлопнул по ранцу, висящему у Казбека за плечами на настоящих кожаных ремнях с блестящими пряжками. — В приходскую, что ли?

— Ага, в приходской, — подтвердил Казбек.

— С такой сумкой можно бы и в реальное.

— В реальный не приняли. Сона ходила, ей сказали: в осетинской школа пускай идет.

— У тебя же зять начальник.

— А он в Петроград уехал. Еще не вернулся.

Помолчали, не зная о чем говорить дальше.

— Давно, видать, тебя не драли, — возобновил разговор Мишка.

— Зачем так говоришь? — не понял Казбек.

— А затем, что в школе учеников дерут, как Сидорову козу. На урок опоздал — дерут, что–либо не выучил — опять дерут. Мне Жорка Соколов рассказывал: не жизнь — каторга. А мы вот купаться идем.

— Нельзя уже купаться: вода в Тереке холодный, — возразил Казбек. — Пойдем лучше в школу.

— Была охота, — пренебрежительно цвыкнул сквозь зубы Мишка, но не выдержал тона и признался: — У тебя хорошо, сеструха богатая: ботинки купила и ранец настоящий, а у меня штанов даже нету, чтобы в школу идти. Вот батька вернется с войны...

— А ты почему не идешь? — спросил Казбек у Шлемки.

— Мне нельзя в приходской школе учиться, — вздохнул Шлемка, — стараясь не глядеть на Казбеков ранец, — евреев туда не принимают: вера не та. Дед сказал, что когда разбогатеет, отвезет меня в хедер к ребу Шамису.

— Хорошо быть грамотным, — сказал Казбек, возобновляя прерванный путь. — Я уже два буква знаю: «А» и «Б».

— «А» и «Б» сидели на трубе, — передразнил грамотея Мишка, шагая рядом с ним. — Вон Шлемка «Боже, царя храни» на бутылках играет и то не хвастается.

— «Боже, царя храни» нельзя играть — это контрреволюция, — с трудом выговорил новое слово Казбек, — Я вчера возле Совдепа слыхал очень красивый музыка — оркестр играл, «Интернационал» называется.

— Фе! — изогнул тонкие губы Шлемка. — Я тоже смогу сыграть «Интернационал», только бы, услышать разок. Ты мне пропой, я вмиг схватываю.

Казбек не стал долго ломаться.

— Слушай, — сказал он и запел, размахивая руками в такт своим шагам:

В это время ребята подошли к Успенскому собору.

— Этта что еще такое! — гаркнул проходящий мимо горожанин в черном картузе и длинных до колен сапогах, которые он при ходьбе ставил так, словно боялся наступить на стекло или вот-вот пустится отплясывать лезгинку. — Я тебе покажу — «Интернационал»! Эй, Змеющенко! — поманил он рукой стоящего возле казачьей конюшни милиционера с желтыми, как ржаные снопы, усами и огромным револьвером на ремне поверх форменной белой тужурки с блестящими пуговицами, — отведи в участок этих злодеев.

Но «злодеи» не стали дожидаться, пока их отведут в участок в следующее мгновенье они уже бежали мимо собора к школьному зданию и вскоре смешались с ватагой учеников. Сегодня был первый день занятий, и настроение у школьников праздничное.

В сторонке, у ограды, стояла толпа обывателей и, грызя семечки, умилялась игрой своих чад, приведенных в сей храм науки под недремлющее око настоятеля Успенского собора отца Феофила, готовящегося в это время к торжественному богослужению.

Вскоре на паперти собора показался церковный сторож и позвонил похожим на ботало колокольчиком.

— Заходите, охломоны, в класс, — ворчал он при этом, — а то отец Феофил уже спарился в ризе.

Все бросились к школьному крыльцу.

— Мы тебя будем ждать у казачьей конюшни, — грустно улыбнулся Казбеку Шлемка: ему очень хотелось зайти вместе со всеми в школьное помещение.

— Хорошо, — обрадовался Казбек, — я — скоро: поучусь чуть-чуть — и на Терек айда. Я вас сам учить буду: мне учитель расскажет, а я — вам.

— Ладно, ступай, учитель, — усмехнулся Мишка и, дернув Шлемку за рукав: пошли, мол, независимо зашагал прочь от школы.

А Казбек вошел в класс и сел за парту.

Тотчас в двери появился отец Феофил в пасхальной голубой ризе. Он вплыл в класс торжественно и важно, словно корабль в гавань, и, осенив вставших учеников крестным знамением, затянул дребезжащим голосом: