— Я жестоко извиняюсь, а других у вас нет, да?

— Другие будут, когда будет другая власть. А сейчас бери, какие дают, — подмигнул торговцу рабочий и, опрокинув себе в карман куртки содержимое стакана, пошел прочь.

Старый Мойше поднес керенки к глазам, брезгливо оттопырил нижнюю губу.

— Разве это ксеф [34]? — сказал он сам себе. — Это стыдно сказать что такое, а не деньги. Что можно купить за эти пятнадцать тысяч? Коробку спичек или билет на трамвай. Ох ун вей! Куда подевались царские империалы, звонкие, блестящие, могущественные, как сам Соломон Премудрый, царь израильский.

С минуту Мойше сетовал на инфляцию бумажного рубля, призывая на голову министра финансов все десять египетских казней с всемирным потопом впридачу, но вот к нему подошло сразу несколько покупателей, и он тотчас вспомнил, что в Священном писании имеются тексты не только устрашающего содержания.

— Пусть господь усыплет ваш путь манной небесной, — заворковал он голубем, кося плутоватым глазом на подсолнечную шелуху, покрывшую мостовую серым ковром, — но пока он это сделает, пользуйтесь, господа красивые, манной земной. Всего двадцать копеек — и удовольствия на целый день.

— Христианской кровью торгуешь, жидовская твоя морда? — раздалось ему в ответ.

Тут только увидел Мойше, что у подошедших к нему людей в глазах отсутствует осмысленное выражение. «Пьяные хулиганы!» — ужаснулся он, хватаясь за мешок и озираясь по сторонам в надежде позвать кого–нибудь на помощь.

— А ну, отцепись! — прикрикнул на него один из «покупателей», огромный детина с лицом мясника, в кожаной кепке и таких же гетрах на толстых ногах.

— Господа. — пролепетал бедный торговец, съеживаясь от ужаса за себя и свой товар, ню тем не менее не выпуская мешка из дрожащих рук. — Товарищи!

— Товарищей в Смольном поищи, а мы — члены «Союза русского народа» [35], понял? Мы покажем вам, христопродавцы, как торговать Россией.

Мойше отшатнулся от поднесенного к его носу кулака, по-прежнему не выпуская из рук мешка. Но у него вырвали мешок. С хохотом и матерщиной пьяные молодчики стали рассовывать его содержимое по своим карманам.

— Караул! Грабят! — крикнул сорванным голосом Мойше, но тут же свалился на мостовую, сбитый ударом кулака. Кто–то сорвал у него с седой головы кепку, кто–то залез к нему в боковой карман и выхватил все его денежные накопления.

Вдруг раздался выстрел, и Мойше зажмурился, приготовившись расставаться с жизнью. Но пуля, по-видимому, пролетела в стороне от него, и когда старик открыл глаза, то увидел следующую картину: влево по набережной бежали мимо Зимнего дворца ограбившие его мародеры, а им вслед палил из винтовки тот самый рабочий, что расплатился с ним за семечки керенскими бонами.

— Живой, дед? — подошел он к нему и помог подняться на ноги.

И тут Мойше не выдержал, залился слезами.

— Ну-ну... — дружески похлопал его по тощему плечу рабочий. — Не расстраивайся, папаша. Хорошо хоть не убили — эта черносотенная сволота на все способна. А семечки... плюнь ты на них и иди домой.

Старик продолжал всхлипывать, бессознательно шаря у себя по карманам.

— Что, и деньжата выгребли? — посочувствовал рабочий. — Пойдем я провожу тебя. Где ты живешь–то?

— Увы! — вздохнул Мойше, с трудом приходя в себя. — Далеко, отсюда за три тысячи верст. Что я скажу своему внуку Шлеме, когда вернусь домой? Где та новая рубашка, которую я обещал купить ему? Ох ун вей мир! Лучше бы этот член русского народа унес мою кепку вместе с моей старой головой, — старик вновь затрясся от беззвучных рыданий.

За каменным парапетом порывистый северный ветер гнал по Неве мутно-зеленые волны.

Бичерахов вышел из гостиницы «Париж», в которой жил с тех пор как вместе с туземным корпусом прибыл из Пскова во Владикавказ, и направился в Графскому переулку, выходящему на Александровский проспект неподалеку от гостиницы: «Графский!» — усмехнулся он, оглядывая мещанские домики с потрескавшимися деревянными голубками на оконных наличниках и вспоминая такую же «сиятельную» улицу в Моздоке с кучами мусора на выходе ее к Малому Тереку. Он уже готовился свернуть в переулок, где находилась квартира его однокашника по кадетскому училищу, а ныне инженера железнодорожных мастерских, когда его догнал Микал.

— Господин полковник, — приложил к папахе забинтованную руку адъютант, — только что приходил к вам в номер посыльный из атаманского дворца, он сказал, чтобы вы немедленно шли к атаману Терского войска.

У Микала не только забинтованы руки, но и лицо его покрыто местами подсохшими струпьями — обварил паром в ту памятную ночь в паровозной коробке.

— Зачем я ему понадобился? — удивился Бичерахов.

— Не могу знать, Георгий Сабанович. Может быть, насчет новой должности...

Бичерахов пожал плечами и изменил направление: к атаману так к атаману. И в самом деле, не мешало бы получить назначение, а то скоро за гостиницу нечем будет платить.

— Куда думаете подаваться, хорунжий? — спросил он своего спутника, возвращаясь вместе с ним на бульвар, протянувшийся тенистой аллеей на всю длину проспекта.

— В хутор к отцу поеду, — ответил Микал невесело. — Буду землю пахать, хлеб сеять.

— Ну-ну, — покивал головой старший офицер, словно соглашаясь с подчиненным, но в светло-карих глазах его отразилась совсем иная мысль. — Это с четырьмя–то Георгиями? — И тут же высказал он эту мысль вслух.

— А что делать? — взглянул на скосоротившегося в шельмоватой усмешке спутника Микал. — Раз корпуса больше нет.

— Пойдемте в мастерские. Я думаю, мой приятель, поможет нам устроиться на подходящую работу. Перекуем, так сказать, мечи на орала, а копья на серпы, — вновь усмехнулся Бичерахов. — Откровенно говоря, мне бы не хотелось с вами расставаться, Николай Тимофеевич. Я уверен, что не пройдет и пол-года, как ваша шашка вновь понадобится отечеству. Ведь не может же в самом деле продолжаться вечно такой противоестественный симбиоз: Войсковой круг — Совдеп — Союз горцев — Управа — Крестьянский комитет и прочие комитеты. Драка неизбежна.

Так, разговаривая, шли бывшие корниловцы по бульвару, по обе стороны которого громыхали трамваи, покрикивали кучера: «Эй, ваша честь! Пожалуйте в свободный хваэтон, прокачу на вороной с ветерочком!» Казалось, в этом зеленом кавказском городе ничего не изменилось с начала войны. Все те же обыватели, снующие с корзинами в руках по магазинам, все те же торгаши-персы у своих лотков под раскидистыми липами: «Падхади, дарагой, бери пжалиста-мжалиста мармеладу, халву, щербет-мербет, сладко — цэ-цэ!» Все так же стоит у атаманского дворца рядом с пушкой казак-часовой в полном парадном обмундировании. Увидев перед собой офицеров, он звякнул шпорами и отдал честь.

— Подождите меня, хорунжий, — сказал Бичерахов Микалу проходя мимо часового в атаманские апартаменты.

Глава Терского казачества был все тот же энергичный, цветущего вида человек. Без лишних церемоний он усадил гостя на дубовый, старинной работы стул и, сам сев за такой же старинный стол, приступил к делу.

— Как мне известно, Георгий Сабанович, ваше соединение расформировано, — начал беседу атаман, сочувственно нахмуря густые брови.

— Что вызвало мое удивление и, если хотите даже недоумение, — усмехнулся Бичерахов, по привычке прикрывая ладонью рот и обводя глазами выдержанный в старинном казачьем духе интерьер кабинета: на столе вместо графина — дубовый бочонок не то с водой, не то с вином, окруженный потемневшими от времени чапурами; на стене — картина Сурикова «Степан Разин»; в углу, на дубовой лавке вместо сейфа стоит окованный железом сундук, покрытый цветной глазурью.

— Понимаю вас, — кивнул головой Караулов и избоченился — ни дать ни взять сам Степан Разин, сидящий в челне с молодой персиянкой. У него даже бешмет своим необыкновенным покроем напоминал кафтан знаменитого разбойника. — Расформировать боевую часть в такое время! Я вас понимаю, — повторил Караулов и трагически развел руками. — Но что поделать, батенька мой, если в Терской республике в настоящей время столько властей, сколько партий. Туземный корпус подчинен Союзу объединенных горцев, и Казачий круг не вправе вмешиваться в его распоряжения, хотя бы они были и ошибочными и даже бестолковыми. Правда, ваш корпус распущен не совсем безосновательно.... — замялся атаман, лукава поглядывая на собеседника.