— Не лучше ли нам самим сходить к генералу? — прервал его Степан, прислушиваясь к учащающимся вздохам паровоза и солдатским выкрикам. Комиссар не успел ответить: паровозные вздохи заглушил на время прерывистый гудок, и вагон, дернувшись, словно эпилепсик, медленно пополз прочь от фонаря одиноко стоящей стрелки.

Степан вскочил с дивана, смял недокуренную папиросу.

— Паровоз движется в ту сторону, в какую направляет его человеческая рука, — обернулся он на пороге и хлопнул дверью. Выскочил на подножку: что делать? Бежать к паровозу? Поздно: он с каждой секундой набирает ход. Остаться в вагоне? Контрреволюционеры расстреляют где–нибудь на перегоне. И тут его осенило. С подножки шагнул на буфер. Рискуя сорваться, с трудом вскарабкался на шатающуюся крышу вагона и, сам шатаясь от физического перенапряжения, побежал по ней, догоняя пыхтящий паровоз.

Машинисты не очень удивились, увидев свалившегося, словно с неба, незнакомца: время военное, чего только не случается в пути следования.

— Ты откуда взялся? Что тебе здесь надо? — вывернул белки глаз на чумазом от угольной копоти лице пожилой машинист, а его помощник взял на всякий случай в руку увесистый разводной ключ.

— Останавливай машину и давай задний ход, — сказал незнакомец, вытирая рукавом мокрый лоб. — Чего? — удивился машинист, переглянувшись с помощником. — Да ты кто такой?

— Я делегат от петроградских рабочих. Ты знаешь, куда ведешь состав?

— Об этом у начальства спроси. А мы — куда приказано, туда и ведем.

— Так ведь карателей против рабочих, против революции везешь, дядя.

— А что я сделаю? Мы люди подневольные.

— Крути в обратную сторону.

— Но-но.. ты не очень распоряжайся. Много вас таких командиров. Тебе — крути, а меня вот с ним — к стенке. Иди–ка ты отсюда, мил-человек...

— Крути, тебе говорят! — сдвинул брови Степан и вынул браунинг.

На этот раз машинист выполнил приказание без лишних слов. Паровоз стал замедлять ход.

— А теперь прыгайте под откос. Ну, живо! — взмахнул Степан браунингом.

Машинист с помощником не заставили себя долго уговаривать: с опаской косясь на пистолет, один за другим нырнули в ночную темень. Степан остался на паровозе хозяином. Сунув пистолет снова за пазуху, привычно крутнул знакомую с юности рукоятку реверса влево, и паровоз, пробуксовав колесами, послушно запыхтел в обратную сторону. «Что, взяли Петроград?» — злорадно подумал он, глядя на вырывающиеся из щелей паровозной топки лучи от горящего антрацита. Затем машинист-самозванец поднял с полу брошенный помощником машиниста ключ, наложил на грани манометра, начал его откручивать. Один виток, второй, третий...

— А-а... русская собака! — услышал он позади себя хриплый от ненависти голос и, обернувшись, увидел в отблеске пламени сползающего с тендера в паровозную коробку вместе с кусками угля Микала с револьвером в руке. — Я так и знал, что это твоя работа. Наконец–то я разделаюсь с тобой и смою ржавчину с моих зубов твоей кровью. Останови поезд!

Степан послушно дернул рычаг регулятора пара, и поезд стал сбавлять скорость.

— Молись, если хочешь, — предложил Микал своей жертве, уперев ей между лопатками револьверное дуло.

— Я неверующий, — ответил машинист, снова поднося ключ к граням манометра и лихорадочно соображая, как выйти из создавшегося положения. Ударить ключом? Не успеешь: Микал выстрелит раньше. Браунинг тоже не вытащишь. Решил оттянуть время расправы разговором.

— Не вовремя ты надумал заниматься кровной местью, Микал, — сказал он по возможности спокойно.

— Это почему же? — зло рассмеялся Микал.

— Да потому, что убивая меня, ты убиваешь революцию.

— А для чего мне ее миловать, твою революцию? Чтобы вот такие, как ты, отобрали вое мое добро и пустили меня с сумой по миру? — отозвался на разговор Микал, в то время как Степан продолжал перебирать в уме варианты возможного спасения. Перед глазами невольно всплыл колодец в хуторе Джикаеве и Сона с платком в руке. Здесь некому бросить его между соперниками. Сейчас грохнет выстрел...

— Ты зачем его крутишь? — насторожился Микал, видя как с удвоенной энергией заработал машинист ключом, и еще сильнее надавил ему револьвером в спину.

— Чтоб не взлететь на воздух. Видишь, давление какое? Если его не стравить вовремя, котел разорвет, как бомбу.

— Не валяй дурака. Брось ключ и тормози скорее. Я жажду напиться твоей крови, — сказал Микал, прислушиваясь к замедляющемуся перестуку колес.

Еще виток резьбы, еще один! Вот уже манометр держится на последней нитке!

— А кипятку не хочешь?! — крикнул Степан и что есть силы ударил ключом по манометру. В тот же миг струя пара с ужасным свистом выхлестнула из котла и заволокла внутренность паровозной будки обжигающим туманом. Степан, закрыв лицо руками, бросился к двери и провалился в прохладную темноту августовской ночи.

— Мой бог! Что же вы проходите мимо? Вы, наверно, идете и не видите, какой перед вами лежит превосходный товар.

Это говорит старый Мойше. Он стоит у гранитного парапета невской набережной, который служит ему прилавком, и предлагает прохожим подсолнечные семечки. Голос у него бодрый, даже веселый, а вид — жалкий. И без того худое лицо осунулось, глаза провалились, борода, закрученная штопором, из гнедой превратилась в буланую, костлявая спина еще больше сгорбилась. Нет, не повезло ему с этой поездкой. Он думал разыскать в Питере своего друга молодости Соломона Шлейфера, чтобы с его помощью сделать первый после столь длительного перерыва коммерческий шаг, но нашел лишь его могилу на кладбище и истратил пятьдесят тысяч рублей на помин его души в синагоге. Деньги по нынешним временам невеликие, но ему же еще нужно возвратиться в Моздок и привезти внуку Шлеме обещанную новую рубашку. К тому же он вчера не выдержал характера, проходя мимо закусочной, что на Мойке, и тем самым нанес непоправимый ущерб своему капиталу. Наутро он попытался выправить бедственное положение, намереваясь пустить товар подороже богатой публике, гуляющей по набережной у Дворцового моста под покровительственной дланью Медного всадника, но богачи в последние дни, казалось, все вымерли до единого, а вместо них по мостовой бродила туда-сюда всякая рвань и голь перекатная с солдатами и матросами вперемешку.

— Почем, дед, семечки? — остановился перед мешком мастеровой с винтовкой за плечом.

— Дешевле дешевого, — обрадовался Мойше, заглядывая покупателю в глаза с собачьим умилением. — Клянусь ослиной челюстью, которой Самсон поразил филистимлян, таких семечек вы не найдете, если даже поедете, упаси вас бог, в Жмеринку. Вы посмотрите, какие они крупные и ароматные — это же грецкие орехи, а не семечки.

— Семечки как семечки, — покупатель недоуменно воззрился на граненый стакан, — а вот мерка действительно особенная. И где ты только, дед, раздобыл такой махонький стаканчик?

Мойше трагически всплеснул руками, закатил под лоб слезящиеся глаза:

— Что он говорит! Вы послушайте, что говорит этот красивый молодой человек! Пусть вам бог пошлет такой маленький кусок золота, как этот стакан. Можно подумать, что я сам его сделал. Пошел на хрустальный завод и...

— С тобой, дед, говорить — цирка не надо, — рассмеялся рабочий. — Почем, спрашиваю, продаешь это дерьмо?

— Двадцать копеек серебром, — вздохнул Мойше, — совсем нипочем.

— Нипочем... — протянул покупатель, крутнув головой. — Ты, видать, от старости с ума спятил. За двадцать копеек можно два фунта хлеба купить.

— Во Владикавказе? — спросил старик, сузив глаза. — Во Владикавказе можно купить и за десять копеек, но не в Питере. Мой бог! У меня сердце не из камня в конце концов: давайте, молодой человек, пятнадцать копеек и наслаждайтесь себе на здоровье.

Покупатель пошуршал в кармане брюк бумажками. Вынув несколько квадратных керенок, протянул продавцу:

— Держи, дед, пятнадцать тысяч.

Мойше страдальчески перекосил лицо: