— Ты? — спросил он сорвавшимся голосом и, раскрыв объятия, шагнул к осетину. Все находящиеся в помещении с удивлением наблюдали эту встречу.

— Великий боже! — изломил еще круче бровь осетин-безбожник, вставая навстречу своему русскому другу.

— А что я говорил! — с усмешкой ясновидца обратился к своим подчиненным начальник заставы, мотнул головой в сторону обнимающихся друзей. — Из одной шайки-лейки. Гляди–ка, прозываются дикими, а чувства выражают, как обнаковенные граждане.

— Как ты попал сюда, господин сотник? — переставая тормошить своего так счастливо встреченного друга, спросил Степан.

— Nil admorari [32], как сказал Гораций, — подмигнул Степану Темболат. — Я в составе делегации, уполномоченной солдатским комитетом корпуса заявить петроградским рабочим о нежелании горцев участвовать в контрреволюционном заговоре Корнилова, а нас вот эти молодчики ссадили с коней и водворили сюда под стражу как лазутчиков.

Степан от души расхохотался, мельком взглянув на начальника заставы, которому продолжал доказывать свою правоту глава «мусульманской» делегации.

— Недаром у вас говорят: «Нет человека более глухого, чем тот, кто не хочет слушать», — сказал Степан другу. — Ведь я, брат Тема, тоже, как и ты, под стражу угодил. А направлялись мы к вам в «дикую дивизию» Тьфу, черт! Неужели вам импонирует это действительно дикое название?

— Ты же знаешь, ма хур, от глупости, как и от любви, нет лекарства. Один дурак назвал, другой всерьез подхватил, третий утвердил в высших инстанциях, в результате — хоть сгори со стыда. Представляешь, выгрузились мы вчера на станции, а все жители от нас — врассыпную, словно мы не люди, а звери. Да и как не бежать, если в народе слух прошел, что горцы ловят всех подряд, выпивают из них кровь, а потом приканчивают кинжалами. Кстати сказать, не так давно видел твоего кровника.

— Микала? — встрепенулся Степан.

— Его самого. Вся грудь в крестах и шашка именная, в серебре. Хорош! Я даже грешным делом подумал, и почему Сона променяла его на тебя? А я вот все в холостяках хожу, — грустно улыбнулся Темболат.

— Разве девчат мало на белом свете?

— Девчат много, — вздохнул Темболат, — а нравится одна — замужняя.

— Ксения?

Темболат молча кивнул головой. И вдруг заговорил, порывисто, горячо:

— Понимаешь, ма хур... это объяснить невозможно. Знаю, что она недалекая женщина, а не могу без нее. Приколдовала она меня на пасху в моздокской роще. Помнишь, в тот день, когда мы сцепились с купцом Неведовым?

За окном дежурки раздался мотоциклетный треск, и спустя минуту в помещение вбежал раскрасневшийся от встречного ветра самокатчик.

— Михалыч! — крикнул он с ходу начальнику заставы, — Отпускай их скорее к чертовой матери. Подвойский сказал, что голову за них оторвет.

Начальник заставы растерянно обвел глазами смеющихся «лазутчиков».

— Ну, с теми, стал быть, ясно, а с этими как быть? — посмотрел он отдельно на Цаликова.

— Тебе же человек давче мандат показывал, — ткнул самокатчик пальцем в Степана.

— А ну давай сюда бумагу, — протянул начальник руку.

Степан подал требуемое.

Начальник развернул бумажный лист, прищурил глаза.

— Что–то я плохо разбираю, темновато тут, — проворчал он. Затем протянул мандат самокатчику: — Погляди–ка ты, у тебя глаза помоложе.

— «Дзер-жин-ский», — прочитал вслух по складам самокатчик подпись на документе и с подчеркнутым уважением вернул его владельцу.

— Так бы и сказал сразу, что от Феликса Эдмундовича, — упрекнул Степана начальник заставы и разгладил черными от железа пальцами свои прокуренные усы.

Митинг состоялся на железнодорожных путях, прямо у эшелона. Трибуной послужила тамбурная площадка. Первым взобрался на нее глава делегации Цаликов. Он долго говорил cгрудившимся перед вагоном текинцам про необходимость защищать «священные рубежи» от врага: до «победного конца», страстно жестикулируя, убеждал при этом не выступать против законного правительства, и закончил свою речь лозунгом:

— Да здравствует Временное правительство!

Но текинцы лозунга не приняли. Они зашумели недовольно, засвистели на все лады, закричали возмущенно:

— К черту твое Временное, правительство! Долой Керенского!

— Мы из него шашлык делать будем!

— Да он ить тощий!

— Доло-ой!!!

Цаликов пытался поправить дело, что–то кричал в ответ на злобные выкрики, но его не слушали и даже намеревались стащить с вагонной подножки.

— Хватит! Мы таких уже слыхали!

— Даешь Петроград!

«Поговорили, называется», — испугался Степан. Неужели провал? Черт его дернул, этого меньшевика, выкрикнуть здравицу в адрес давно уже скомпрометировавшего себя правительства. Перед глазами тотчас встало усмехающееся лицо Мироныча: «Я вас самих обращу в мусульманскую веру».

— А ну, дайте–ка я скажу! — Степан, растолкав плечом стоящих впереди него кавказцев, пробился к подножке.

— Дорогие земляки! — выкинул он вперед руку, как это делал во время своих выступлений Киров.

— А ты, дюша любезни, тоже нам про Керенский говорить будешь? — перебил его один из«земляков», маленький, словно подросток, чеченец в длинной, едва не до пят черкеске и лохматой, как пудель, шапке. — Если мир будешь сказат, твоя слушать будем, если война сказат — слезай с лестница к чертов матер.

— Уа, нетерпеливый какой! — взмахнул руками оратор, подделываясь под тон чеченца и под настроение всколыхнувшейся от смеха многосотенной толпы. — Ты когда ложился спать с своей женой, не спрашивал, что будет у нее — сын или дочь, а ждал, кого пошлет аллах. Послушай вначале что скажу, потом с трибуны гони.

Людская масса снова всколыхнулась от смеха.

— Не с Керенским и не с войной пришел я к вам, братья мои, — продолжал свою речь Степан, — а пришел я к вам с миром и свободой. Горские народы — свободолюбивые народы. Царь и его власти угнетали их. Революция избавила вас от этого ярма. Так неужели вы пойдете войной на тех, кто освободил вас от многовекового унижения и гнета?

Толпа притихла, вслушиваясь в горячие слова посланца петроградского пролетариата.

— Если бы речь шла только о Керенском и его опозорившем себя правительстве, я бы не стал вас удерживать от решительных действий, — говорил между тем Степан, с каждым словом наращивая голос, — но ведь вы идете и против истинной народной власти — Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, чтобы, задушив революцию, вновь посадить на трон царя-кровопийцу. Хотите вы этого?

— Не хотим! — выдохнула толпа в едином порыве. — Правильно! — Степан сделал рукой утверждающий жест. — Довольно вам служить всяческим господам орудием насилия и произвола над трудовым народом. Не к лицу вам носить позорную кличку палачей и душителей свободы. — Степан передохнул, провел ладонью по вспотевшему от напряжения лбу.

— По пути сюда мы встретились с вашей делегацией, — заговорил он снова. — Вы Данела Тогоева знаете?

— Знаем! — раздались отдельные голоса.

— А Георгия Бицаева?

— Как свои шашки!

— Так вот они и их, товарищи говорят сейчас от вашего имени с рабочими Петрограда и обещают им не поднимать казачью шашку над головой революционного пролетариата. Они обещают им также не возвращаться на фронт, а отправиться всем корпусом в родные кавказские края.. Да здравствует мир — без аннексий и контрибуций!

— Ура! — не выдержал чеченец и взмахнул над своей бритой головой лохматой, как тарантул, шапкой. Его голос потонул тотчас в общем нестройном крике. А стоящий неподалеку офицер с погонами подъесаула на белой черкеске скривил губы в презрительной ухмылке.

— Дурья башка! — крикнул он так, чтобы слышали остальные, — орешь «ура», а ты знаешь, что означает этот большевистский лозунг?

Чеченец недоуменно пожал, плечами.

— Аннексия — значит «пощада», контрибуция — «помилование». Вот и получается: мир — без пощады и помилования. Бросишь фронт, придут немцы и вздернут тебя на акациевом суку в твоем ауле без аннексий и контрибуций.