— А если не брошу? — вызывающе ухмыльнулся Фараон и еще сильнее потянул за серьгу, отчего ее владелец заорал не своим голосом.

— Мишке скажу! — закричал заступник, закатывая на худых черных от загара руках остатки рукавов.

— Боялся я твоего Мишки, — перекосил Фараон в презрительной ухмылке губы, но серьгу выпустил.

— Отдай чепчик и канай отсюда, — не унимался заступник.

— Пожалуйста! — лупастый верзила поддал Казбеков лапух ботинком и, засунув руки в карманы брюк, зашагал прочь.

А оборванец подошел к Казбеку.

— Больно? — спросил участливо.

— Чут-чут, — благодарно улыбнулся Казбек сквозь застилавшие глаза слезы.

— Тебя как зовут?

— Казбек.

— А меня — Шлемка. Чего это он к тебе привязался?

Казбек пожал плечами:

— Не знаю. Я шел, а он говорит: «Зачем взял наш курица?» Какой курица? Я не видал никакой курица. Кто это такой?

— Димка Негоднов, нашего пристава пацан. Вредный до нет спасу.

— А почему ты его Фараон назвал?

— Я же говорю, что батька у него пристав, начальник полиции — самый главный фараон у нас в Моздоке. Вот и Димку мы так прозвали. Он в реальном учится, задавала тот еще. А ты зачем это носишь? — прикоснулся к серьге Шлемка.

— Э... — поморщился Казбек, вновь и вновь прикладывая к горящему уху ладонь. — Не сам повесил — бабка Мишурат на счастье повесила, чтоб ей самой повесили на ухо камень от мельницы.

— Ты не моздокский?

— Нет, с Джикаев-хутор. На ярмарку приезжал, — и Казбек, движимый хорошим чувством к новому знакомому, рассказал все, что с ним произошло в этот последний день ярмарки.

— Так мы враз сеструху отыщем. Зайдем только вначале ко мне, — в зеленых глазах Шлемки сверкнули веселые чертики.

Казбек было заколебался, но Шлемка уже свернул в переулок.

— Да найдем твою сестру, не бойся, — сказал он бодро. — Очень уж есть охота, а дед, небось, лапшевник приготовил — такой цимес [17]!

Вскоре они подошли к хворостяной калитке, сквозь прутья которой виднелась в глубине заросшего бурьяном двора маленькая саманная хибарка с камышовой крышей. Рядом с нею стояла телега с закрепленной на ней бочкой, а чуть в стороне под таким же камышовым навесом лежала на соломе тощая маклакастая лошадь. Неприятный запах струился оттуда в нагретом солнцем воздухе. Казбек сморщил нос, проходя по двору вслед за своим вожатым.

— Это без привычки, — усмехнулся Шлемка. — А я принюхался, так мне — все одно что ладан.

— А что это воняет? — поинтересовался Казбек.

— Бочка. У меня дед золотарь. Ты б послушал, как его соседи проклинают. Сколько лет живут рядом, а до сих пор не могут привыкнуть.

Несмотря на яркий солнечный свет, в хибарке было сумрачно. Небольшая русская печь в углу, покрытый рваным лоскутным одеялом топчан у задней стены. Колченогий стол у единственного окна и два деревянных обрубка вместо табуретов — вот и вся обстановка. На одном из обрубков сидит дед и задумчиво смотрит в пустой стакан. У него, как у Шлемки, близко посаженные к носу глаза, только они не зеленые, а какие–то водянисто-лиловые. Услышав у порога шорох, он не без труда оторвал мутный взгляд от стакана, скользнул им по опорожненной более чем наполовину водочной бутылке и, порыскав по стенам, наконец остановился на вошедших мальчиках.

— Шлема, это, ты, да-а? — спросил старик с подвывающей интонацией в голосе.

— Я, дедушка, — ответил Шлемка, подходя к столу и берясь за бутылочное горло. — Ты же говорил, что больше в рот не возьмешь эту гадость.

Дед засмущался, ухватился костлявой рукой за длинную неопределенного цвета бороду, стал нервно закручивать, словно хотел сделать из нее штопор и ввинтить в крышку стола.

— Ох ун вей мир, — бормотал он при этом. — Я, наверное, единственный на всем свете еврей, которого бог проклял по-настоящему. Ведь это же смешно сказать: еврей — пьяница, Мойше Пиоскер, владелец комиссионного магазина стал золотарем.

— Дедушка, — перебил его внук, — ты говорил, что сегодня у нас будет лапшевник.

— Ну да, говорил, — согласился дед. — Я говорил тебе, дитя мое, что отвыкну от этой пагубной страсти, и я сдержу свое слово. О! Мойше Пиоскер еще вернется к прежней роскоши, и мы посмотрим, кто из нас настоящий коммерсант, — он поднял кверху желтый палец. — Он думал, этот пархатый жид Шейнис, что уничтожил меня навсегда. Ха-ха-ха! А вот этого ты не хотел? — вывернул он в лицо Казбеку уродливую фигу. — Вот подберу помещение под магазин, съезжу за товаром в Петербург, тогда посмотрим, кто из нас настоящий коммерсант. Ого! Как мы еще заживем с тобой, дитя мое. Ну–ка, подай сюда бутылку...

— Не дам, дедушка, — спрятал Шлемка бутылку за спину. А Казбек вспомнил своего деда Чора: тоже любит водку.

— Ну, хоть глоточек, — взмолился дед, по-прежнему стараясь ввинтить штопор бороды в столовую доску. — В последний ведь раз, а Шлема-сердце...

Но внук решительно прошел в угол хибары и присоединил конфискованную бутылку к батарее таких же бутылок, стоящих под топчаном.

— Хочешь, я тебе «Боже, царя храни» сыграю? — спросил он у своего гостя.

— Хочу, — ответил Казбек, ища глазами фандыр, на котором хочет играть его новый приятель. — Но на чем, ма халар, ты будешь играть?

— На бутылках, — усмехнулся Шлемка и, подняв с полу ржавую вилку, прошелся ею по бутылочной шеренге. О чудо! из–под топчана действительно послышалась мелодия. Казбек от восхищения открыл рот: вот никогда бы не подумал, что можно так красиво играть на посуде из–под водки.

— Ради праотца нашего Иакова... — продолжал ныть под бутылочный аккомпанемент старик. — Ради твоей бедной матери, так рано ушедшей в лучший мир.

В это время за окном раздался пронзительный свист. Шлемка поднялся с колен, с немым укором подошел к деду, сунул ему в руку недопитую бутылку и, дернув Казбека за рукав, выскочил из хибарки.

— Мишка Картюх зовет! — крикнул он на ходу.

Это действительно был он, Мишка Картюхов, белобрысый крепыш, гроза моздокских садов, огородов и торговых лотков на базарной площади. У него круглое, узколобое лицо с бесцветными бровями-заковыками, придающими ему скорбное выражение. Под неопределенной формы носом довольно широкий рот с опущенными уголками губ, усугубляющими эту кажущуюся скорбь. Маленький, словно стесанный книзу подбородок скорее подчеркивал округлость лица, чем твердость характера. Это — при первом взгляде. Но вот вы взглянули ему в глаза, и скорбное выражение тотчас исчезло с его лица. Перед вами олицетворение безудержного веселья, добродушия, лукавства и отваги. В этих двух смеющихся светло-голубых родниках бьется и кипит сама жизнь.

— А я тебя по всему городу ищу! — сообщил Мишка Шлемке, — скоро в соборе обедня начнется, а ты дома сидишь. Кто это с тобой?

Шлемка в двух словах рассказал про Казбековы мытарства.

— Я этому Фараону набью морду, — пообещал Мишка Казбеку и похлопал по спине. — Со мной не пропадешь. И сестру твою найдем, не дрейфь. А сейчас айда в собор полобызаем.

— А как это? — не понял Казбек.

Дружки переглянулись и рассмеялись.

— После объясню, — подмигнул новичку Мишка и, подтянув повыше залатанные штаны, первым припустил к собору, колокол которого уже призывал редкими ударами прихожан к праздничной службе.

Чем ближе к собору, тем больше людей, бредущих к нему со всех сторон целыми толпами. Одни идут молча, словно воды в рот набрали, другие сопровождают свое шествие духовными песнями. «Взбранной воеводе победительная», — выводит писклявым голосом согнутая калачом старушка, и ее спутники подхватывают унылыми голосами: «Радуйся, невесто неневестная, радуйся!».

Некоторые, особенно усердные богомольцы, завидя храм, опускаются на колени и ползут через площадь к церковной ограде, обдирая кожу на коленях об ссохшиеся куски глины.

— Садись на меня, отрок, — предложил Казбеку один из ползущих странников. У него по лицу бегут струйки грязного пота. За ним по растрескавшейся от жары земле тянутся кровавые следы.