Казбек отшатнулся, замотал лапухом.

— Ну, чего испугался? — хохотнул Мишка, — Это же грешник. Ему сейчас чем тяжелее, тем лучше — скорей простит богородица. Должно, убил кого или ограбил. Вот смотри, как надо, — он вскочил на спину нагрешившего «ползуна», ударил пятками по его ребрам, словно шенкеля дал горячему скакуну.

— Полегче, отрок, — попросил и без того загнанный религиозным экстазом «скакун», спеша из последних сил достичь оградной решетки. Наконец он ткнулся, в нее изможденным лицом, а Мишка соскочил на землю и поклонился ему в пояс, как: того требовал ритуал.

— Во как надо, — подмигнул он Казбеку, берясь за прутья ограды, вокруг которой бурлило и стонало человеческое море. Казалось, сюда перебралась вся ярмарка.

— Заходите, божьи страннички, — весело кричит, потирая короткие ручки, толстенький, лоснящийся от сытости книгоноша-офеня, — покупайте образки да книжки, спасайте душеньки, выручайте мя грешного. Вот «Четьи-меньи»! Вот «Житие целителя Пантелеймона»! А вот не желаете, барышня, приобрести, редкостное издание «Как предупредить беременность». Берите, пока не поздно, авось пригодится в трудный час...

— Баммм! — гудит тяжелым басом колокол, зазывая богомольцев в открытые настежь двери храма. Тонут в этом гуле крики торговцев, растворяются вопли и стоны нищих, сгрудившихся на ступеньках паперти: «Подайте, милостивцы, на пропитание воину, погибшему на германском фронте за веру, царя и отечество».

А солнце все ниже и ниже над крышами стоящих в стороне домов. Садится в багровую от жары и пыли дымку, само багровое от стыда за человеческое невежество. И чем оно ниже, тем душнее в воздухе — словно в печке перед тем, как сажают в нее хлеб.

— Пора, пацаны, лобызать, — шепнул Мишка дружкам, — а то народу в церкву набьется — не пролезешь к иконе. Слушай, что надо делать... — придвинулся он к Казбекову уху. — Подойдешь к богородице, там перед нею поднос стоит агромадный, в него народ деньги бросает. Поцелуй богородице руку и поклонись вот так... а сам в это время губами деньгу — ам и за щеку, понял?

— А разве можно у святой икона деньги брать? — нахмурился Казбек.

— Можно, лишь бы дьяк не заметил, — успокоил его Мишка. — А мы апосля на эти деньги булок купим и конфет. Ты любишь конфеты?

— Люблю.

— Ну, тогда пошли.

Ох, и духотища в соборе, похлеще чем на улице. Казбек, задыхаясь от запаха ладана и распаренного человеческого тела, скользил угрем между ногами богомольцев вслед за своими бывалыми партнерами, с него градом катился пот.

— Куды тебе несеть, анафема? — шипел ему в спину какой–то дед.

— «Радуйся всех скорбящих веселие, радуйся, невесто не-невестная», — рокотал впереди бас протодиакона. Ему отвечали сверху певчие сладко-нежными голосами:

— «Яко избавленные от зла...»

Продолжая работать что есть силы локтями и коленками, Казбек пробился сквозь людскую толщу и даже зажмурился в первое мгновенье — так ослепительно сверкал освещенный неисчислимым количеством свечей иконостас. А вот и сама чудотворная икона Моздокской божьей матери, бывшей Иверской [18]. Возвышается в правом притворе на трехступенчатой площадке в золотом киоте и под таким же золотым шатром. Ее освещают свечи, воткнутые в огромные серебряные подсвечники. Целая гирлянда золотых и серебряных лампад переливается разноцветными огнями, спускаясь на блестящих цепочках с шатра киота. Несколько широких, как мельничные жернова, блюд стоит на скамьях возле подсвечников. На них горой навалены деньги. Два дьякона в парчовых стихарях стоят по сторонам иконы, кадят ладаном и не сводят настороженных глаз с денежных куч.

С замирающим от страха сердцем Казбек приблизился к богородице. Она вся в золоте и серебре. На рукаве у нее вспыхивает разноцветными огнями драгоценный камень величиной чуть ли не с куриное яйцо. Такой же камень, только поменьше размером, сверкает на рукаве сидящего на ее руках младенца. И у богородицы, и у ее сына темные, похожие на следы от ног лица. Они осуждающе-строго смотрят на приблизившегося мальчишку безжизненными зрачками, словно спрашивая: «Ты чего сюда пришел, ма хур?» Казбек затрясся всем телом от суеверного страха, хотел было юркнуть в толпу молящихся, но пересилил себя и на одеревенелых ногах приблизился к чудотворной святыне. «Прости, матка-бог», — обратился он мысленно к иконе и, поцеловав божественный рукав, на котором от бесчисленных лобызаний заметно стерлась позолота, поклонился так низко, что губы сами собой ткнулись в груду жертвенных монет. В этот ответственный момент «лобызанья» он почувствовал, как божья мать больно ухватила его за ухо вместе с злополучной серьгой.

— Воровать, сукин ты сын? — спросила она хриплым басом, и изогнувшийся от боли мальчишка увидел перед собой бородатое лицо дьякона.

— Я болсе не уду! — промычал Казбек, перекатывая во рту украденную деньгу. Но бородатый цербер продолжал молча тащить его за ухо куда–то мимо искрящегося золотом иконостаса.

— Вот, Иннокентий, вора воймал, — втолкнул он Казбека в заваленную церковным имуществом ризницу. — Гляжу, а он, анафема, вроде кланяется Пречистой, а сам нечистым своим мурлом — в блюдо с деньгами. А ну, открой хайло! — нагнулся он к Казбекову лицу. — Открой, кому говорят! — рявкнул дьякон, ухватив левой ручищей мальчишку за подбородок, а пальцами правой залезая ему в рот. — Гляди, пятак заглотал, чисто сом. Вот же дуролом непутящий: нет бы ухватить целковый али хотя бы двугривенный. Сказано, необразованность... — дьякон в сердцах плюнул и, вытерев пятак о Казбекову рубашку, положил себе в карман.

— «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека», сказал Спаситель, — раздался ответный голос, и Казбек увидел возле оконной ниши коротенького человека с блестящей, как жертвенное блюдо, лысиной. — «Алчный глаз — злая вещь, — продолжал лысый человек торжественным речитативом, — куда он посмотрит, не протягивай руки и не сталкивайся с ним в блюде».

— Это ты к чему? — насторожился дьякон.

— К пятаку, — бросил небрежно в ответ Иннокентий. — «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, и где воры подкопывают и крадут, но собирайте на небе...»

— Не возвращать же оскверненный пятак на чистый алтарь богородицы, — усмехнулся дьякон. Но Иннокентий даже не взглянул на него.

— Знаешь ли ты, отроче, восьмую заповедь? — подошел он к совершившему кражу.

Казбек вместо ответа еще ниже нагнул голову.

— «Не укради», — ответил за него Иннокентий.

— Я не крал, — сверкнул глазами исподлобья Казбек.

— А что же ты делал?

— Лобызал.

У собравшегося уходить дьякона от удивления открылся рот.

— Ну и гусь! — покрутил он волосатой головой. — Сам еще вшиненок, а уже прошел, видать, и Крым, и Рим, и медные трубы. Полобызай–ка ему, брат Иннокентий, оное место дланью карающей да сведи к квартальному. Ох, грехи наши тяжкие! Совсем разбаловался народ... — вздохнул дьякон и вышел из ризницы.

— Как тебя звать? — нагнулся лысый к мальчишке.

— Казбек.

— Чудное имя. Я таких и не слыхал прежде, вот нечто гора только... Хотя подожди... — церковный служитель фыркнул от какого–то веселого воспоминания. — А ну–ка, пройди к свету... Серьга в ухе и ликом будто нерусского происхождения. Ты осетин?

— Осетин.

— Твоего отца не Данилой звать?

— Да... — Казбек оторопело уставился в смешливого церковника.

— А сестра твоя — Софья Даниловна, ведь так?

— Так. Я к Сона шел, а меня ребята встретил, сюда привел, лобызать, сказал, будем — и Казбек, сбиваясь и путаясь, рассказал все, что с ним произошло за день.

Взрослый слушал, не перебивал, лишь изредка усмехался в редкую бесцветную бороду, Выслушав, сказал все тем же торжественным и непонятным речитативом:

— «Все преступления, какие делал он, не припомнятся ему, в правде своей, которую будет делать, он жив будет». Пойдем, отроче, «и да утвержденный ты на земле правдою и сердцем добрым, тебе нечего бояться ужаса, Ибо он не приблизится к тебе».