Казбек, все еще дрожа от пережитого страха, послушно побрел за своим новым вожатым мимо раззолоченной иконы со стражами-дьяконами к боковому выходу. В спину ему гремел под аккомпанемент звякающих о блюдо монет грозный бас протодиакона:

— «Радуйся, честнейшая херувим и несравненнейшая серафим!»

На площади вокруг собора по-прежнему полно народу. Уже солнце оседлало чью–то хату и вот-вот скатится по камышовой крыше в сад, а горожане и не думают расходиться по домам. Казбек огляделся: нет ли где поблизости его новых друзей? Нет, не видать. Наверное, накупили себе на «вылобзанные» деньги булок с конфетами и пируют где–нибудь в укромном месте. Как хочется есть! Кажется, съел бы сейчас целую ковригу хлеба вместе с торговкой, которая кричит охрипшим голосом: «Хлеба! Кому хлеба с салом?!» Скорей бы уже прийти к сестре. У нее тоже должен быть хлеб, пусть даже без сала.

Хадзар сестры оказался не так уж далеко, как думалось Казбеку. Обогнув вместе со своим провожатым большой купеческий дом, он увидел черепичную, прогнутую посредине, как спина у Красавца, крышу и сразу вспомнил, как приезжал сюда на эту улицу с отцом.

На стук в калитку вышел хозяин дома дядька Егор. Одна нога у него почему–то деревянная, а под мышкой — костыль, как у того раненого осетина, что уселся на казачью телегу возле железнодорожного вокзала.

— Мы думали — свежи, а это все те же, — вытаращился он весело на незваных гостей, — Вам кого, ваше преподобие? Ежли графа Завалихина, то он перед вами собственной персоной.

— Вот... мальчишку привел, — тронул Казбека за плечо ктитор. — Заблудился в городе. Как говорится в книге пророка Исайи: «Дай страждущему место у очага твоего и раздели с ним хлеб твой».

— Скажите на милость! — воскликнул Завалихин. — Нам с Пашей только страждущих не хватает: самим хоть зубы на полку. То–то радости от подобной гадости. Ты кто такой? — нагнулся он к Казбеку.

Тот улыбнулся, провел рукавом рубахи у себя под носом:

— Совсем не узнал, да? Я с отцом к тебе приезжал, дядька Егор. У тебя тогда два нога был.

Дядька Егор невесело рассмеялся:

— Тогда у меня и бутылка «сараджевской» была, а нынче даже бражки черт-ма. Оттяпали, брат ты мой зелепупый, шагалку на германском фронде. Так ты к кому пришел?

— К сестре, вона здесь живет.

— Ты, что, хохол? — прищурился Завалихин.

— Нет, осетин.

— Па-ша! — вдруг ни с того ни с сего закричал Завалихин, обернувшись. — Да зови же скорее Степан Андреича, к нему его шурьяк в гости заявился.

— Какую еще родню принесло степным ветром в мою саклю?! — раздался с веранды громкий мужской голос, и в следующее мгновенье Казбек, подхваченный могучими руками, взвился в небо.

— Да бон хорж, джигит! — смеялось под ним сероглазое лицо Степана. — Ух, как ты вырос за это время!

Потом Казбек сидел за столом и ел из тарелки, а не из глиняной миски, как дома, не то бламык, не то хамбох [19], а взрослые пили брагу и говорили о войне и «бешеных» ценах на базаре. Дядька Егор вначале смеялся за столом, потом начал плакать. Его отвели в соседнюю комнату, и он, поругавшись в адрес Временного правительства, постепенно затих на покрытой драным лоскутным одеялом кровати.

Вскоре распрощался со Степаном и ктитор.

— Надоело, Андреич, быть церковной крысой, — пожаловался он, стоя у порога. — Определи ты меня куда–нибудь на работу в Совдеп или в детский дом воспитателем. Сил моих больше нету. Как сказал Иисус, сын Сирахов: «Блажен, кого не зазирает душа его и кто не потерял надежды своей».

А Степан пожал ему руку и сказал ласково:

— Потерпи еще, Павел Егорыч, не столько терпел. Ты же сам говоришь, какие песни поют Рымарь с Пятирублевым. То–то же. Революция не закончилась, и твоя конура еще может ей пригодиться. А душа тебя пусть не «зазирает», она у тебя чистая.

Проводив церковника, Степан занялся было приготовлением постели для своего зевающего шурина, но в это время за окном послышалось тарахтенье тележных колес.

— Тпру! Чтоб тебя волки задрали! — раздался родной голос, и Казбек, забыв про сон, помчался на улицу. Там, между телегой и арбой стояли отец, дед Чора и еще какой–то русский дядька с мальчишкой.

— Баба! — закричал Казбек, не помня себя от счастья.

— Клянусь богом, я так и знал, что он здесь, этот пропавший щенок, — взмахнул руками Данел и, схватив сына за плечо, толкнул его к мальчишке: — Познакомься, ма хур, с твоим молочным братом.

У Силантия Брехова сегодня не просто праздник. Сам станичный атаман Вострецов у него в гостях с полковником Барагуновым! А еще приезжие: Филат Дериглазов из соседней станицы Павлодольской да Аким Ребров с Василием Котовым, казаки-друзьяки из станицы Стодеревской. Вот только Кондрат почему–то не заехал. А зря. Не часто приходится гулять рядовым станичникам в одной компании с атаманами да полковниками.

Силантий облапил горло четвертной бутыли с чихирем, не без гордости окинул взглядом заставленный различной снедью стол: постаралась Антонея ради такого случая.

— Ну, ишо по одной, — предложил он, наливая вино в деревянные чашки с искусно выжженными на стенках нравоучениями. На чаше, стоящей перед атаманом, красуется, например, такой афоризм: «Пьяный проспится, а дурак — никогда». С ним перекликается такая же мудрая сентенция, выполненная тем же способом на чаше, зажатой в руке, полковника: «Даже курица пьет, а казаку сам бог велел». Остальные чапуры украшены не менее остроумными и рациональными текстами: «Пить — умирать и не пить — умирать, так лучше выпить и умереть», «Выпил — повороти, поворотил — повтори».

— Можа, погодим чуть, пока Рымарь подъедет, — не слишком уверенно возразил атаман, огладив бороду и бросив вожделенный взгляд на чапуру. — Оно б на свежую голову...

— От одной чаплыжки она, чать, не спортится, голова–то, — просительно усмехнулся Силантий и повернулся за поддержкой к Барагунову: — Аль не так, господин полковник? Когда это казаку мешала займаться делом добрая чарка?

Полковник снисходительно покивал головой.

— Давайте, гости дорогие, выпьем за то, — поднял чашу на уровень груди хозяин дома, — чтобы поскорей ослобониться от проклятой совдепии, чтобы, как в прежние времена, нами правили свои казацкие атаманы.

— Дай–то бог, — перекрестился Аким Ребров. А его сосед по столу Котов натопорщил и без того пушистые усы.

Выпили (как не выпить за такое доброе пожелание!). Закусили каймаком да вареной курицей. И сразу стало вольнее за столом, легче потек разговор, меньше стал пыжиться станичный атаман, и даже полковник сбросил с лица своего печать армейской строгости.

— Ишь, придумали чего, чертовы советчики: городскую управу, стал-быть, к едрени-фени, а всю власть заграбастали в одни руки, — ворчал атаман, выбирая из миски с курятиной лакомый кусочек. — Так чего доброго и до отдельской власти доберутся.

— Уже добрались, — поддержал разговор Барагунов. — Захватили казначейство и отказались финансировать наш Казачий совет.

— Чего ж энто за штуковина такая — финаси... эта самая? — споткнулся не незнакомом слове Силантий. — Должно, дюже важная?

— Важней некуда, финансы — это деньги, а без денег какая власть?

— Вот же ироды! И когда только на них погибель найдет?

— А уж это, — развел руками полковник, — в большей мере зависит от нас с вами, терские казаки.

За окном послышалось тележное тарахтенье и вдруг смолкло перед самыми воротами.

— Никак Тихон Моисеич приехамши? — вскочил с места Силантий и поспешил из хаты навстречу новому гостю. Он не ошибся: это действительно приехал Рымарь. И не один. Вместе с ним вывалился из бедарки длинный, как жердь, есаул Пятирублев и худой, чиновного вида незнакомец в широкополой шляпе и с большими очками на широком мясистом носу.

Пока вновь прибывшие здоровались и рассаживались столом, Силантий успел наполнить чапуры.

— С прибытием вас, не знаю кто вы будете, — поднес одну из них очкастому.