— Что значит хороший вистибулярный аппарат! — прогудел левый, аккуратно подстриженный затылок.

— У какой? — спросил сипло правый затылок, складчатый и плешивый, по которому Казбек тотчас узнал купца, пожалевшего дать ему гривенник.

— У обеих, — ответил левый, принадлежащий, без сомнения офицеру-доктору с крепкими, как пятаки, ногтями.

— Вообще–то да... — согласился правый, — только, на мой взгляд, у передней покруглей как бы...

— Да ты про что, Григорий Варламович? — удивился доктор и рассмеялся.

— Да про то же самое, — хохотнул купец и вытер платком мокрую от пота шею. — Наш батюшка отец Феофил сказал бы: «Сии дочери богопротивной Иезавели и Ахова не покаялись наказанию, постигшему их проматерь Еву.» Вот бы их крапивой по этим самым вистибулярным аппаратам, чтоб не соблазняли грешников.

В это время кто–то дернул Казбека за воротник рубахи. Казбек оглянулся: перед ним стоял мальчишка одного с ним роста, только на вид покрепче телом. На голове у него такой же грязный лапух, под лапухом горят углями дерзкие глаза.

— Чего твой надо? — спросил Казбек, недовольный тем, что его оторвали от захватывающего зрелища.

— Поглядел чуть — дай теперь и другим поглядеть, — невозмутимо ответил незнакомец и плюнул себе под ноги, такие же, как и у Казбека, черные от грязи и солнца.

— Найди свой дырка и гляди, пожалуйста, — предложил Казбек миролюбивым тоном, полагая в простоте души, что возникший конфликт можно уладить без драки, и снова приник глазом к заманчивой прорехе.

— Ну ты, орда-кабарда! — толкнул его локтем в бок претендент на смотровую щель. — Убирайся отсюдова, пока цел. Аль не видишь, с тобой казак гутарит.

Казбек выпрямился. Синие глаза его потемнели от гнева.

— Сам убирайся, — сказал он, сжимая кулаки и раздувая тонкие ноздри. — Не видишь, осетин я.

— Мне таких осетинов на одну руку десяти мало, — согнул в локте руку «казак».

— А мне такой казак два раза по десять надо на один палец, — прищурился «осетин» и показал противнику палец, по которому явно истосковались горячая вода и мыло.

— Вот понюхай, чем пахнет, — претендент поднес к носу осетина тоже не сверкающий белизной кулак. И в следующее мгновение оба мальчишки, сцепившись клубком, покатились по горячей пыли на потеху большим и малым зрителям, не сумевшим попасть на представление внутрь балагана.

— Бей свой своего, чтоб чужой боялся! — крикнул голый до пояса бродяга, потрясая в воздухе до сих пор не проданным «кустюмом».

Тотчас вокруг дерущихся образовалась толпа.

— Кого бьют? Что украл? — лезли сквозь нее запоздавшие на даровое зрелище.

— Под микитки его, Нестеров, под дыхало! — советовал кто–то казачонку срывающимся баском.

— А ты не учи, пока сам под дыхало не хотел! — прикрикнул на советчика юный кавказец, не то осетин, не то чеченец с блестящими от возбуждения глазами.

— Это ты мене, да? — окрысился на него советчик, и теперь видно было, что это подросток-казачонок с едва пробивающимися усами на детски-румяном, круглом лице. — А ну подойди, я погляжу, какая она у тебя, юшка, красная ай нет.

— Уо! Проклятый гяур. Чтоб тебе скорей попасть туда, где твой дед живет! — вскричал юноша-чеченец и грудью полез сквозь толпу на своего обидчика.

— Братцы, наших бьют! — взвился над ярмаркой бешеный крик. — На помощь!

— Правоверные! Или вы превратились в женщин, что боитесь показать своим врагам кинжалы! Бей неверных! — устремился вслед за первым призывом другой на непонятном для многих языке, но с понятной для всех интонацией.

— Митяй, покличь батяку!

— Гасан! Во имя аллаха, беги скорей за Абубакаром!

— Черти гололобые!

— Собаки неверные!

В одну минуту торговые ряды возле балагана превратились в рычащую свалку. То, над чем трудилась не покладая рук матушка-природа, стремясь довести свое любимое творение до совершенства, разлетелось в одну минуту: человек, с таким трудом поднятый ею с четверенек на ноги, опустился до уровня зверя.

— Бей его, Леха!

— Клянусь богом, я напьюсь твоей крови!

Драка разгоралась подобно пожару при ветреной и жаркой погоде. Били друг-друга чем попадя: кулаком, палкой, а то и оглоблей. Сверкали на солнце выхваченные из ножен кинжалы. С хрустом разбивались о разгоряченные вином, и солнцем головы спелые арбузы, и розовый сок, стекал по загорелым, перекошенным злобой лицам.

— Караул, зарезали!

Тщетно старались прекратить побоище городские милиционеры, так назывались теперь бывшие городовые.

— Господа граждане! — взывал к совести дерущихся Змеющенко, раздавая налево и направо зуботычины, — очень вас прошу ради успения нашей божьей матери разойтись к чертовой матери!

Но его никто не слушал. И только когда на толпу драчунов, обрушилась тугая струя из брандспойта, направленная руками вызванных к месту происшествия пожарников, она с воплями и матерщиной шарахнулась в разные стороны.

— Тю на него, лешего! Неначе в Тереку скупал, анафема — хоть выжми, — тряс головой казак.

— Черт паршивый! Бадрачжаны в кисель превратил! Ой, лышенько! — причитала возле своего воза с помидорами старая бабка.

Над ярмаркой — ругань, стон, хохот.

Данел отер ладонью кровь с разбитой скулы, окинул глазами сидящих вокруг него арестантов: ого сколько! Человек пятьдесят, не меньше. Осетины и русские, чеченцы и кумыки и даже цыган в разодранной до пояса рубахе — сидят кучками и в одиночку на грязном, заплеванном полу большого сарая с зарешеченными окнами, используемого городскими властями в ярмарочный сезон в качестве полицейского участка, и ждут каждый своей очереди на допрос в дежурку к «фараонам».

— Чора, — толкнул он локтем своего не менее воинственного родственника с заплывшим глазом, — скажи мне, брат наш, из–за чего началась на базаре драка?

— Я почем знаю, — скривился Чора, прикладывая к огромному синяку «обмытый» в духане пятак. — Спроси вон у того, за что бил меня в глаз? — показал он пальцем в сидящего неподалеку казака.

Данел взглянул на казака, и удивление, смешанное с радостью, отразилось на украшенном ссадинами лице его.

— Клянусь Георгием, это мой стодеревский друг Калашников! — воскликнул он и вскочил на ноги с такой прытью, словно ему было двадцать лет, а не пятьдесят с гаком. — Ма халар Кондрат, тебя тоже посадили сюда за драку?

Казак поднялся навстречу осетину, смущенно улыбаясь, обнял его за плечи.

— Вот так номер, чтоб я помер! — рассмеялся он, сверкнув синеватой полоской зубов под черными, слегка тронутыми возрастным морозцем усами. — Стал быть, это я с тобой даве сражался?

Приятели взглянули друг па друга и от души расхохотались. Все находящиеся в помещении обернулись в их сторону.

— Кто кого смог, тот того и с ног, как говорил мой вахмистр Кузьма Жилин, — перестав смеяться, вновь заговорил Данел. — Но скажи мне ради бога, ма халар, из–за чего началась драка?

Кондрат пожал плечами, искоса взглянул на прислонившегося к стене сарая чеченца.

— Чума ее знает, должно, вот эти затеяли, — кивнул он головой в его сторону. — Такой, мать их черт, задиристый народ.

Чеченец, казалось, только и ждал повода для возобновления ссоры.

— Сам мать твой черт!! — вывернул он в бешенстве белки глаз. — Жалко, кинжал отобрал проклятый милиция, а то б я тебе показал, как ругать мой мать.

— У меня кинжал тоже отобрали, — усмехнулся казак, — да заодно и гроши... А мать я твою не трогаю, это у нас поговорка такая.

— Плохой поговорка, — не унимался чеченец, сверкая сердитыми глазами. Сам он небольшого роста, взъерошенный, как воробей. — Когда где что случится — чечен виноват, ингуш виноват. Почему он не виноват? — указал пальцем на Данела. — Не люблю... — закончил он свою отрывистую речь и отвернулся.

— За что ж ты его не любишь? — заинтересовался Кондрат и незаметно подмигнул Данелу.

Чеченец помолчал, затем, смерив Данела неприязненным взглядом, произнес: