— Да ладно бы вам, папаша, рассказывать про всякое. Неинтересно ить, — поморщилась казачка.

— А ты не ладняй к стенке горбатого и не встревай в мужской разговор, — огрызнулся отец, и дочка недовольно отвернулась в сторону.

— Год, что лича, выдался дурной или сглазил кто мои арбузы, — продолжал Денис свой грустный рассказ, — а только повырастали они у всех с хренову душу: корявые, желтые, сморщенные — страм один, а не арбузы. Как–то встрела меня Недомеркова Агафья. «Чтоб тебе, Денис, такая смерть была, как эти арбузы», — говорит, а у самой губы трусются. Это мне, стал быть, вместо благодарностей...

В это время поднялась полосатая жердь, и тележный поток хлынул через железнодорожный путь. Затарахтели по деревянному настилу колеса, зацокали копыта, зазвенели на мохнатых шеях верблюдов медные колокольца.

— Кондрат тоже приедет на ярмарку? — крикнул Данел вслед Денисовой телеге.

— А то нет, — обернулся Денис. — Только он, должно быть, на станцию поначалу завернет.

— Зачем на станцию?

— Там наших «крестиков» [14] седни на войну провожают. Я ить тоже сейчас туда: надо проводить кума свово Ивана Бучнева. Он хучь не казак, а тоже человек. Но! Холера тебе в бок, — прикрикнул Денис на лошадь и взмахнул кнутом.

Данел вернулся к арбе.

— Завернем и мы на станцию, — оказал он своим спутникам.

Первое, что бросилось в глаза Казбеку при въезде на запруженную людьми и телегами привокзальную площадь, — это большая красочная картина, наклеенная на стене вокзала. На ней изображен донской казак с Георгиевским крестом на груди и длинной пикой в правой руке, на которой, как шашлык на шампуре, нанизаны скорчившиеся немцы в железных с высокими шишаками шлемах. Перед картиной стояло несколько пожилых бородатых солдат с крестами вместо кокард на фуражках. Они хмуро поглядывали на бравого казака и вели между собой неторопливый разговор.

Казбек прислушался.

— Похоже, не мы его, а он нас на пику вздрючил, — говорил один, бросая косой взгляд на лихого донца.

— И когда только кончится эта проклятая война? — вздохнул другой солдат. — Двух сынов проводил на фронт, теперь самого взяли за жаберья. Ну какой из меня вояка, когда у меня коленки скрипят от старости?

— А вот германец смажет тебе коленки ружейным салом, будешь скакать как молодой конь, — засмеялся третий.

— Думали, царя сбросили — шабаш войне, а оно, гляди, как повернуло. «До победного конца!» — кричал даве тот плюгавый, — снова заговорил первый. — Эх-ма! Люди сегодня на ярмонке веселиться будут, а нас, как баранту, — на убой.

— Да разве нынче — ярмарка? Жалость одна, поглядеть не на что. Вот до войны — это была ярмарка...

Скучный разговор. Казбек обвел глазами площадь: ого, сколько народу — и военных, и штатских! Стоят кучками у подвод, сидят на лавках и сундучках. На площади, на перроне, в привокзальных сквериках. Одни смеются, другие плачут, третьи пляшут «наурскую» или поют хрипатыми голосами под рыдающую гармонь:

— Да на кого же ты нас, родимый, спокидаешь?! — вырывается из толпы припевом к этой песне тонкий, надорванный горем женский голос.

— Тише, граждане!

Казбек оглянулся: из дверей вокзала выскочил офицер и протянул руку в сторону от себя.

— Ррота! — рявкнул он весело, — в две шеренги становись!

Солдаты, втаптывая на ходу окурки и поправляя ремни, нехотя выполнили команду.

— Смирррно! — еще звонче гаркнул офицер, — Напррра-аво! К вагонам шагом марш!

Солдаты вразнобой ударили подошвами сапог о пыльную землю и заколыхались в проходе между вокзалом и сквером.

— Прощай, Иван! — крикнули из толпы провожающих, и Казбек узнал в крикнувшем того самого казака, с которым разговаривал его отец на переезде.

— Да на кого ж ты нас, родимый, спокидаешь! — рванулся ввысь душераздирающий женский вопль, и толпа провожающих хлынула вслед за «родимыми».

Казбек, подхваченный этой живой волной, выкатился на твердый и гладкий, как молотильный ток, перрон и замер перед поездом, который своими распахнутыми настежь вагонами-теплушками напоминал длинное многоротое чудовище, приготовившееся проглотить всю эту разношерстную людскую массу.

Вдруг слева раздался пронзительный свист, и, оглянувшись, Казбек увидел, как с первого пути все бросились врассыпную — к вокзалу со стороны Прохладной, сердито ухая паром, подкатывал паровоз. «Так-так!» — приговаривал он колесами, глядя огромным стеклянным глазом на то, как шарахается в стороны от него все живое.

— Раненых! Раненых привезли! — понеслось над перроном, и толпа устремилась к санитарному поезду. Казбек тоже побежал. Из вагонов уже выносили раненых.

— В сторонку, в сторонку, граждане! — покрикивали на любопытных суровые санитары, бесцеремонно расталкивая толпу ручками носилок. Их сопровождали сестры милосердия в серых форменных платьях с белыми передниками и с красными крестиками на груди и косынках.

— Эк их сколько! И за что только люди мучаются, — послышались из толпы сочувственные восклицания и вздохи. — Гляди, волокут совсем без ног. Кому он теперь, горемыка, нужен?

— Матери, кому ж еще...

— Жена тоже не откажется.

— Смотря какая жена, а то и с ногами не примет.

Казбек протиснулся к повозкам, на которые укладывали раненых вместе с носилками. Возле повозок ходил туда-сюда здоровяк-офицер с белыми узкими погонами на плечах и черными лихо закрученными усами на румяном от избытка жизненных сил лице.

— Накромсали вас на мою голову, — ворчал он, хмурясь и указывая пальцем, в какую повозку класть того или иного раненого, — Где я вас размещать буду, ума не приложу. Эй, станичник! — поманил офицер все тем же пальцем казака, которого отец при встрече называл Денисом.

— Чего надо, ваше благородие? — подошел Денис к санитарной повозке и вдруг расплылся в улыбке. — Надо же, такая хреновина,..

— Чему обрадовался, любезный? — спросил офицер.

— Да это... вашблагородь, лечили вы меня от раку. Аль не признаете? На фатеру к вам приезжали со Стешкой, супружницей нашей.

Офицер, напоминавший своим залихватским видом скорее гусара, чем доктора, с удивлением воззрился на своего давнего пациента.

— Гм, живой, значит?

— Живой, господин дохтур.

— Чем же ты лечился, мадерой?

— А что это за лекарствия такая?

— Вино. Очень, знаешь ли, великолепное.

— Нет, ваше благородие, — осклабился Денис. — Где нам... Мы больше чихирем да арачишкой, а еще капустой квашеной.

— Чудеса... — доктор удивленно перекосил широкие черные брови. — Даже не верится, что в чихире скрыта такая могучая целебная сила. А закусывал, говоришь, капустой?

— Ею самой, мне один хороший человек присоветовал.

— Удивительно, — потряс головой доктор. — Я вон скотопромышленника Зверилина самым лучшим коньяком пользовал, да видно, не в коня корм.

— Преставился? — догадался Денис.

— Натянулся, — подтвердил его догадку доктор. — Видно, скота и лечить нужно скотским средством. А ты зачем сюда приперся, забыл как тебя звать?

— Денис, вашблагородь. А фамилия Невдашов. Мой прадед с самим Пугачевым из моздокской тюрьмы бежамши...

— Зачем, спрашиваю, сюда приехал? — перебил казака врач.

— Земляка провожал, Ивана Бучнева. Он хучь и иногородний...

— Вот что, брат Денис, — снова перебил его доктор, — за то, что я тебя вылечил, должен ты мне сослужить одну службу.

— Это какую же?

— Помоги перевезти раненых в лазарет. Видишь, их сколько, а у меня транспорта — раз-два и обчелся.

— Дык, это можно... только у меня на телеге индюки.

— Одного-двух посадишь, ничего твоим индюкам не сделается. Лады?

— Лады, — согласился Денис, поражаясь в душе ловкости, с которой прибрал его к рукам этот чертов доктор. — Кого везти–то?