— Ачу! — шлепнул вожжой вислопузого Красавца сидящий на мешке Казбек, жалея, что не видит его в этот момент Басил — лопнул бы от зависти. Дрыхнет, поди, на своих нарах и не чувствует даже, как кусают блохи. Казбек и сам не чувствует их укусов, когда спит: за день так набегаешься с мальчишками, что потом ночью хоть из пушки стреляй над ухом. Спасибо матери, разбудила сегодня вовремя.

На дворе еще не рассвело. И если все же видна дорога и плетень Бимбола Бицаева, так это потому, что их освещает месяц. Он тонкий, как серп, которым мать жнет траву для коровы, и бледный, словно сопливый Бето Баскаев, перенесший какую–то болезнь. Месяц поднимается все выше и выше, а вслед за ним из–за сакли Чора расползается по небу алая, как маки в степи, заря. Сам Чора шагает между арбой и отцом, его круглое узкоглазое лицо светится розовой от зари улыбкой.

— Наш брат, — говорит он отцу, — ты забыл сказать молитву перед дорогой.

Отец удивился. Это было заметно по тому, как у него взметнулись к папахе брови.

— Разве ты не стоял рядом со мной в сакле, когда я говорил молитву?

— Ты говорил одному только богу, — возразил Чора, — но ничего не сказал его помощникам-святым. Уастырджи обидится, не пошлет нам счастливой дороги.

— Гм... — Данел в замешательстве почесал у себя под бородой. — Если я иду с просьбой к нашему старшине в Пиев, то при чем тут его писарь?

— А при том, что если писарь не захочет, то тебе и сам атаман Отдела не поможет.

— Ты правду говоришь, — согласился Данел и, остановив Красавца, снял папаху. — Святой Уастырджи, покровитель воинов и путников, обратил он равнодушный взор к выползающей из–за края земли малиновой макушке солнца, — очень прошу тебя: сделай, пожалуйста, так, чтобы дорога наша была легкой, а торговля удачливой, чтобы, продав зерно на ярмарке, мы могли приносить тебе жертвы и прославлять твое имя. Оммен.

— Оммен! — одобрил дипломатическую молитву родственника Чора. А Казбек нетерпеливо заерзал на мешке с зерном: ну, чего так долго молятся эти взрослые? Так и на ярмарку опоздать можно.

Многолюдно сегодня на степной дороге. Чем ближе к городу, тем больше народу движется по ней: на телегах, тачанках, бричках и просто пешком. И жарко очень. Солнце еще не поднялось и на треть своего небесного пути, а уже на дороге от духоты и пыли дышать нечем. Кого только здесь нет, на этой дороге! Широколицые, с глазами-щелками на коричневых лицах калмыки восседают на верблюдах и равнодушно поглядывают по сторонам. Из–под широких верблюжьих ступней, словно вода, брызжет на придорожный бурьян горячая пыль. Разодетые в тройки с чужого плеча чернобородые цыгане садят на передках своих возов-фургонов библейскими патриархами. На темных скуластых лицах блестят огромными белками, плутоватые глаза да ядреные, как зерна, в кукурузном початке, зубы. Худой, как виноградная лоза, ногаец, с широкой шапкой на голове, в необыкновенно грязной рубахе с зашитым раз и навсегда воротом и в опорках на тонких, как палки, ногах лежит в арбе, предоставив лошади регулировать скорость своего движения.

— Эй, отвали в сторону!

Это мимо арбы с дремлющим ногайцем промчалась тройка вороных коней, запряженная в такую же черную, блестящую лаком тачанку. В тачанке, сдвинув, на глаза белый чесучевый картуз, подбоченился помещик-тавричанин. Молодцеватый кучер, оскалив в озорной улыбке зубы, свесился с передка тачанки и с наслаждением вытянул кнутом ногайца по его линялой рубахе. Тот взвился над арбой потревоженным ужом.

— У, яракал! [12] Зачем твоя бьет?

Но тройки уже и след, простыл.

— За что он его ударил? — спросил Казбек у присевшего на арбу деда Чора.

— А так, ни за что, — ответил Чора. — Ради шутки.

— За такие шутки убивать надо! — сверкнул глазами Казбек, вспомнив, как с ним самим «шутили» возле чабанской гарбы Холодовы внуки.

Особенно много народу собралось у переезда через железную дорогу, по которой бегает туда-сюда паровоз, недовольно отдуваясь и пронзительно свистя. Над переездом протянута длинная жердь — шлагбаум. Ее держит за веревку сердитый дядя в форменной фуражке и с разноцветными флажками в руке.

— Ну куда ты, станичник, прешься? — кричит он казаку, лошадь которого надвинулась грудью на полосатую жердь. — Аль тебе жизня надоела?

— А что в ней хорошего, в жизни? — спрашивает в свою очередь у железнодорожника казак. — Пока молод — дурак-дураком, а как малость поумнел — на кучки [13] пора. Все тлен на этом свете. — Он поворачивается к сидящей позади него молоденькой девушке-казачке: — Думает, чертов кацап, што ежли он с флажком, так и дюже важнющая птица.

— Да не связывайтесь вы с ним, папаша, а то рассерчает не дай бог, не пропустит вовсе, — шепчет казачка в ответ и поправляет узкой загорелой рукой выбившиеся из–под платка волосы.

— А я и не связуюсь, нужон он мне больно...

«Ворчливый, как Бехо Алкацев», — подумал Казбек о казаке, разглядывая на его возу поклажу — накрытые рядном сапетки с торчащими между прутьями индюшиными головами.

— Талды-балды, — сказал индюкам Казбек «по-индюшиному» и показал язык.

— Не дразни птицу, — сказал родитель и стукнул кнутовищем по пыльному лапуху своего отпрыска.

Казбек втянул голову в плечи, ожидая повторного удара, но его не последовало.

— Великий боже! — услышал он радостный возглас и в следующее мгновенье увидел, как отец кинулся с поднятыми руками к стоящему впереди возу.

— Ма халар Денис! Да быть мне жертвой за тебя, — прижался он щекой к щеке хозяина воза. — Какому святому я должен поставить свечку за такую хорошую встречу! Ты тоже едешь на ярмарку?

— Надо же, какая хреновина! — покрутил кудлатой головой казак, названный Денисом. — Как говорит наш дед Хархаль: «Ты его ждешь с гор, а оно снизу подплыло». Годков, небось, пять не видались с тобой, брат Данила. Аль помене? Богомаза нашего помнишь, Тихон Евсеича? Пришел надысь из заключении. Худой, как шкилет, еще худее меня. Про тебя интересовался. А что я ему скажу, ежли тебя с тех пор не видел вовсе. Кто зна, можа, ты сам сидишь за буквы теи... Меня ить тоже таскали в Моздок к приставу. «Зачем, — спрашуеть, — к машинисту ездил?» «Яичков, — говорю, — отвез хорошему человеку, ваше благородие, за то, что излечил от болести». «Знаю, — кричит, — ваши яички!» — и в нос мне сует энти самые буквы. Думал — каюк: загремлю вместе с богомазом в Сибирь. Да бог миловал. Поорал, потопал ногами и отпустил домой, чтоб он так топотал перед своей смертью.

— Какие буквы? — спросил Данел.

— Да из иконы, что тебе тогда богомаз на Крещенье дал. Минька Загилов нам с Кондратом обо всем рассказал апосля. Ну так вот... Весной тринадцатого прикатил этот самый пристав к нам в Стодерева и давай со своими помощниками ковырять землю возле богомазовой фатеры. Буквы, стал быть, искали.

— Ну и нашли?

— Чуток нашли.. Тихона Евсеича посля того в моздокскую тюрьму отправили. И вот ты погляди, как везет иным людям, — Денис завистливо покрутил головой. — Сам, можно сказать, сгинул, а память о себе в народе оставил.

— Какую память?

— А такую. Дереву, тую самую, под которой нашли энти буквы, с той поры «богомазовой» зовут. Ей-инстинный Христос, своими ушами слыхал, так и говорят: «Пойдем, Нюрка, посидим под богомазовой акацией». А ты говоришь...

Денис вздохнул, снял с головы шапку и отер со лба рукавом чекменя обильно выступивший то ли от жары, то ли от огорчения пот.

— У тебя, ма халар, тоже память есть, — прищурился Данел.

— С чего ты взял? — встрепенулся Денис.

— А ирдань, в которой ты крестился зимой, разве не назвали твоей фамилией?

— Как же, назовут — подставляй карман шире, — болезненно усмехнулся Денис. — Весна пришла, лед снесло к ядреной матери — и нет ее, ирдани. Зря только муки терпел... Или взять арбузы... Всех задарма наделял семенами: сажайте, мол, люди добрые, — не жалко, только называйте арбузы «невдашовскими», сорт, дескать, такой. Так что ж ты думаешь, и с ними мне дюже не повезло.