И в голосе звучат и холодное одиночество и вечерняя тихая грусть, и жажда настоящей любви…
Щуров не заговаривал с Леной о своих переживаниях, был безупречно выдержан, скромен. Но Лена видела в его глазах покорное, молчаливое обожание, и оно не могло не тронуть ее. Пусть правда все то плохое, что говорят о Щурове! Но ведь он был таким, а теперь он стал или становится другим, лучшим. Что-то материнское было в чувстве Лены. Она, девушка, почти девочка, преобразила его, сделала другим, создала нового человека.
И она полюбила в нем это новое!
V
От перрона одного из московских вокзалов отходил дальний поезд. На подножке жесткого вагона стоял Юрий Верховцев и махал, махал рукой. А за поездом, все ускоряя шаги, почти бежала, сквозь слезы улыбаясь, маленькая женщина в наброшенном на голову платке. Еще раз, еще одну секунду видеть сына, его лицо, его в прощальном жесте поднятую руку.
Поезд ушел, как уходят все поезда: стих перестук колес, мигнул и канул во тьму рубиновый фонарь на последнем вагоне. В толпе провожавших пошла к выходу и пожилая женщина в платке, с усталой темнотой глаз. Был бы жив Алексей, отцовским солдатским словом благословил бы он сына в первый дальний путь…
Женщина спустилась в метро, вошла в вагон, села в уголке, а губы все шептали:
— Да хранит тебя любовь моя!
День и ночь рвется вперед скорый поезд. На верхней полке жесткого вагона лежит Юрий Верховцев. А за вагонным окном — сосновый и березовый лес, проселки, переезды, избы на косогорах, речушки, прячущиеся в кустах, — родные шишкинские, левитановские места.
Мчится поезд… У окна стоит Юрий. Ветер треплет и путает волосы, врывается за расстегнутый ворот гимнастерки. Задумчиво смотрит Юрий на задымленные заводские корпуса, огнедышащие домны, угольные терриконы, вагонетки подвесной железной дороги.
Мчится поезд…
Тамбур. В открытой двери — Юрий. Вечереет. Пустынная прохладная степь. Далекий огонек на горизонте. Тишина. Промелькнут белые мазанки поселка, и снова степь без конца и края. И Юрий тихо шепчет:
Мчится поезд…
Гремят под колесами мосты, с посвистом проносятся вспять телеграфные столбы, колдовские зеленые глаза семафоров зовут, манят, влекут вдаль…
Не знаю, как вы, читатель, а я люблю приезжать в незнакомые города воскресным весенним утром. Празднично. Солнечно. Кажется, что каждая улица, каждый дом, каждый камень говорят: будет тебе удача!
Именно в такое утро приехал лейтенант Юрий Верховцев к месту своего назначения. С небольшим чемоданом вышел на привокзальную площадь под светлое просторное небо, в котором резвились и купались голуби. Миновал центр. Вскоре по обеим сторонам тенистой улицы, обсаженной каштанами и буками, потянулись новые коттеджи — маленькие домики с застекленными верандами и мезонинами. Окруженные палисадниками, они казались нарядными, верилось, что живут в них приветливые, гостеприимные, одним словом, хорошие люди.
«Ей-ей, неплохо!» — подумал Юрий, неторопливо шагая по пустынной в утренний час улице.
Не на каждой административной карте найдешь этот городок. Спроси тысячу москвичей — и вряд ли хотя бы один слышал о существовании такого населенного пункта. А городок живет — молодой, веселый, счастливый. Одна эта улица в каштанах, пожалуй, не хуже знаменитых подмосковных дачных мест, будь то Малаховка или Пушкино.
«Где тут Миша Кареев окопался? — присматривается Верховцев к номерам домов. — Хоть он теперь и женатый человек, а старого друга, надеюсь, в свой семейный блиндаж пустит».
С Юрием поравнялась девушка в белом — совсем по-летнему — платье, с облаком золотистых волос на голове. Не надо быть физиономистом, чтобы определить, что девушка в отличнейшем расположении духа. Это видно по глазам, по улыбке, по легкой стремительней походке. Кажется, еще немного, и девушка запоет, как поют птицы в соседнем саду.
Юрий приложил руку к козырьку:
— Прошу прощения! Не знаете ли вы, где дом № 16?
Девушка остановилась. Серые глаза излучают нестерпимый свет, живое золото волос трепещет надо лбом.
— Знаю. Четвертый справа, — и вдруг с озорной, почти мальчишеской улыбкой добавила: — Вы к Кареевым?
Юрий несколько оторопел. Как могла эта счастливая блондинка догадаться, что он действительно разыскивает Кареевых? Не на лбу же написано?
— Как вы угадали? — вопросительно заглянул Юрий в серые глаза девушки.
— Я гадалка, — засмеялась та и быстро пошла по тротуару.
— Первый раз вижу такую молодую гадалку, — бросил вдогонку Юрий, но девушка не ответила, не обернулась,, и вот ее белое платье уже скрылось за поворотом.
Конечно, неприлично заговаривать на улице с незнакомыми женщинами. Плохой тон! Но если говорить откровенно, то Юрию было жаль, что он так и не узнал, кто эта девушка, где живет, как ее имя. Досадно, черт побери!
Все же, справедливости ради, следует заметить, что упомянутый эпизод не омрачил доброго настроения Юрия. Улыбка по-прежнему хозяйничает на его лице. Да и как тут не улыбаться, когда такое славное утро, так ярко цветут весенние цветы, так хорошо жить на белом свете!
VI
В комнате лейтенанта Михаила Кареева два широких, почти квадратных, чисто вымытых светлых окна. И хотя обставлена она стандартной скромной мебелью — стол, два стула, кровать, шкаф, — комната кажется уютной и даже нарядной. Не последнюю роль в этом играет жена Михаила Кареева — Нелли, тоненькая, изящная, с капризной верхней губкой и модной, из столицы привезенной прической «конский хвост», которая, несмотря на столь прозаическое название, весьма к лицу молодой хозяйке.
У Кареевых гость — это видно сразу. Посреди комнаты стоит раскрытый чемодан, на спинке стула плащ-пальто, на столе разложены свертки и кульки. Обрадованные встречей, старые приятели и воспитанники одного военного училища Юрий Верховцев и Михаил Кареев ведут беседу, в основном состоящую из междометий, восклицаний и местоимений.
Нелли сбилась с ног, чтобы угодить приятелю мужа. Вот и сейчас она старательно подшивает подворотничок к новому кителю Верховцева. Но иголка не очень послушна ее тоненьким наманикюренным пальчикам.
— Ах, опять уколола!
— Балуете вы меня, Нелли, — извиняющимся тоном проговорил Юрий. — Сам привык подшивать.
Но Нелли уже справилась с трудностями. Откусив ровными, острыми зубками нитку, протянула китель Юрию, который перед зеркалом тщательно причесывал спрыснутые одеколоном волосы.
— Готово, Юра. Наряжайтесь!
— Хорош, хорош, — хлопает друга по плечу Кареев. И снова засыпает вопросами: — Как отец? Постарел?
— Держится твой старик. Долго не соглашался, но в душе был рад, что я в полк решил ехать. А о тебе сказал просто: «Я Михаилу верю!» Хороший у тебя батя.
— А училище как? Как Барсуков, Деев, Рацюк?
— Порядок, и точка! — басит Юрий, и друзья смеются, вспомнив любимое выражение преподавателя тактики.
— Как он?
— Жив-здоров. Усы отпустил, как у Буденного. Тебя часто вспоминает. Нравилось ему, как ты задачи по тактике решал.
— Задачи — пустяки. На практике сложнее получается…
— Не прибедняйся. Лучше признайся — скоро роту получишь?
— Куда хватил! Еще и думать рано!
— Почему рано, — вступила в разговор Нелли. — Вот уедет Стрельцов в академию, тебя могут командиром роты назначить.
Кареев с укором посмотрел на жену:
— Опять ты…
— Молчу, молчу, — спохватилась Нелли. Но Юрий поддержал ее:
— Правильно, Нелли. Что за неверие в свои силы? Дерзать надо! И не плошать, как говорил тактик. Не будем плошать, Михаил? Как ты думаешь?