— Я тоже люблю стихи, — и Лена с любопытством посмотрела на Щурова. На первый взгляд этот офицер показался ей этаким провинциальным сердцеедом, а в действительности он, как видно, скромный, застенчивый человек, теряющийся в женском обществе. И чтобы избавить нового знакомого от слишком паточных рекомендаций Нелли, взяла Леонида за руку:

— В наказание за то, что скрывались весь вечер, я приглашаю вас на вальс.

Щуров склонил голову. Необычным было на его всегда самоуверенном лице выражение безропотной покорности.

Они танцевали молча, перекинувшись лишь двумя-тремя фразами. Лене приятно было чувствовать, как легко и ловко танцует ее партнер, как бережно лежит сильная мужская рука на ее талии.

Танец был последний. И когда оркестр с надрывом бросил в кружащуюся толпу прощальные медные звуки, Щуров подвел Лену к отцу и молча поклонился. Девушка благодарно улыбнулась.

— До свидания!

Из всех офицеров полка в этот вечер ей больше других понравился капитан Щуров.

Щуров возвращался домой по притихшим улицам городка. Холодная высокая луна смотрела чисто и спокойно. Кроны лип казались черными, и тени от них лежали на асфальте, словно обведенные тушью. Кусты черемухи, перегнувшись через решетчатые заборики, выглядывали на улицу, как верные жены, поджидающие загулявших мужей. Где-то далеко, любуясь собой, заливисто лаяла собака.

Щуров тоже был доволен собой. Прием, избранный им, оказался удачным. Как писал не очень чтимый в наше время поэт: «И забрезживший в сердце твоем огонек в безграничный пожар раздуваю». А огонек забрезжит или, может быть, уже забрезжил! И, показывая прохладному ночному ветру два ряда ровных, белых, острых, как у грызуна, зубов, проговорил:

— Так держать!

Слишком хорошо его знают в полку и слишком недолюбливают. Лена не может услышать о нем ничего хорошего. Значит, все зависит только от него, от его умения вести дело тонко, осторожно, без спешки и суеты. Одним словом, в духе сегодняшнего вечера.

— Так держать!

Прошла неделя. В течение этого времени Щуров ни разу не встречал Лену, больше того, намеренно избегал ее. Он не ходил на киносеансы, где могла быть Лена, не появлялся у Кареевых, где часто — он знал это — стала проводить вечера Орлова. Из тех же соображений он даже не пошел на концерт московских артистов — событие не такое уж частое в их захолустье.

И расчет оказался правильным: как-то на улице его встретила Нелли и налетела вихрем:

— Леонид! Что случилось? Я не понимаю. Куда вы запропастились? Ни слуху ни духу!

— Так… работа… — неопределенно протянул Щуров.

— А вами интересовалась одна особа. Вы произвели тогда на вечере впечатление, — и Нелли лукаво погрозила пальцем.

— Кому я нужен, — и с наигранной грустью продекламировал:

— Вот приходите к нам и узнаете, кто интересуется демоническими личностями, — и Нелли умчалась, шумя нарядной юбкой.

В первый воскресный вечер Щуров пошел к Кареевым. Как он и надеялся, там была Лена. Но встретила она его настороженно, сухо поздоровалась, словно была недовольна его появлением. Говорили о разном: о старых женах кинорежиссеров, что в современных фильмах играют роли молоденьких девушек, о «Крокодиле», в котором давно пора завести отдел юмора, о Хосте, где прошлым летом отдыхала Нелли.

Щуров больше молчал. Уже не рисуясь и не играя, он чувствовал, что теряется в присутствии Лены. Нелли, заметив это, раза два бросила в его сторону недоумевающий взгляд: «Что с ним?»

Вскоре Лена стала прощаться, и Щуров пошел ее провожать.

Лена шла задумчивая. Неожиданно спросила:

— Скажите, Леонид, у вас есть недоброжелатели в полку?

Все было ясно. За эти дни Лене дали о нем не очень лестную характеристику. Щуров предвидел: это должно было произойти, но не думал, что так скоро. Что делать? Все отрицать? Высмеять все то, что могли сказать о нем? Назвать клеветой, завистью, низкими происками? А если это говорил ее отец или Бочаров? Она, конечно, поверит им, а не ему, и все будет кончено.

— У меня есть в полку и враги, и недоброжелатели, — спокойно проговорил Щуров. — Но это не меняет дела: все, что они говорили вам обо мне, — правда!

Лена подняла на Щурова удивленный взгляд:

— Правда?

— Да!

— А вы знаете, что о вас говорят?

— Знаю.

— И то, что говорят, — правда?

— Правда!

Лена пожала плечами:

— Во всяком случае, ваша искренность свидетельствует, что они не во всем правы.

Щуров заговорил просто, чистосердечно:

— Лена! Все, что вам рассказали обо мне, — правда. Если бы на вашем месте была другая девушка, я, вероятно, попытался бы представить себя в лучшем свете, скрыть свои пороки и недостатки, выставить напоказ возможные достоинства. Так я делал раньше. Вам же я не могу лгать, не хочу рисоваться перед вами. И это не игра в искренность, не маска, которую решил надеть на себя Леонид Щуров. Я знаю, что это наш последний разговор, и он дает мне право сказать вам всю правду. Да, я такой, каким нарисовали или могли нарисовать меня и ваш отец, и Бочаров, и Кареев. Я даже хуже, чем они думают. Но мне легко признаваться в этом, потому что я знаю то, чего не знают они. Я могу сейчас сказать в прошедшем времени: я был таким! А теперь прощайте, Лена. Желаю вам всего доброго! — И, резко повернувшись, ушел прочь.

До этого вечера, до самой последней минуты, Лена Орлова была равнодушна к Щурову. О капитане не очень хорошо отзывались и папа, и Бочаров, и Миша Кареев. Но вот сейчас что-то изменилось. Может быть, ей просто приятно было услышать простые и, кажется, правдивые слова: «Я был таким!» Значит, самоуверенный, самонадеянный офицер сказал, что под влиянием чувства к ней он стал или становится другим…

Кого в восемнадцать лет не тронет такое признание!

Что такое любовь? Как она возникает, растет, какими тайными, незримыми путями проникает в сердце? Где законы, нормы, правила, которым подчиняется? Что может защитить от нее: доводы холодного, трезвого ума, спокойный неопровержимый опыт, долгая разлука, большое расстояние, исцеляющее течение времени?

Десятки тысяч томов написаны о любви: высокомудрые научные трактаты, душераздирающие драмы, возвышенные сентиментальные романы, кисло-сладкая — как монпансье — лирика. Но разве каждый раз, вновь и вновь, она не приходит, как откровение, как чудо, как наваждение и счастье? Подобно лесному пожару в грозу, охватывает она душу, и миллионы исписанных страниц ничему не могут научить, не могут помочь, защитить. Все надо начинать сначала, пройти и испытать самому, проверить, собственным сердцем.

Когда Лена впервые в присутствии отца назвала фамилию Щурова, Орлов поморщился. Спокойно и по возможности объективно он охарактеризовал капитана. И эта беспристрастная характеристика свободно укладывалась в одном слове: фигляр.

Лена верила отцу, знала, как он внимателен и доброжелателен к людям, и понимала, что нарисованный им портрет Щурова точен и справедлив. Примерно то же, что к отец, сказала о Щурове и Варвара Петровна Бочарова. С иронией отзывался о нем даже мягкий Миша Кареев.

Эти отзывы, характеристики твердо легли на чашу весов, и, казалось, ничто уже не могло изменить мнения Лены о капитане Щурове.

Что же противопоставил Леонид непреоборимой правде? Три слова: «Я был таким!» И, ломая все законы логики, заглушая голоса мудрости и житейского опыта, они перетянули чашу весов. Лена все чаще и чаще стала встречаться со Щуровым. Оказалось, что и он любит театр и даже не прочь принять участие в самодеятельном драматическом коллективе полка. Он хорошо читает стихи («Жди меня, и я вернусь, только очень жди»), поет приятным баритоном: