Овладевших навыком косьбы пускали сзади взрослых, а косить подростку вместе с большими хоть и трудно, но лестно. Потели и уставали мы изрядно.

Конец сенокоса отмечали жаркой баней. Так было и этот раз. Коммунары вытрясли почерневшие рубахи, сполоснулись из водовозной бочки, пообедали у последнего стога. Напоследок выкупали повариху, а Филя Бочаров перевернул чугунный котел, высказался:

— Хорошо работнули! Сенцо как украли. Теперь поели — и в баньку. Попарим тело — да за новое дело. Бабы, междуделком наломайте по свежему веничку на душу!

Вечером в общей бане пластали вениками животы и спины. Смешно смотреть, как голые мужики, усевшись на полке под самым потолком парной, молотят себя с азартом, крякают, стонут. Стоит густой шлепоток, будто в курятнике проснулись все петухи и разом ударили в крылья.

Дед Афанасий, крепкий, как смолевая лежка, ходил в баню всегда в первый жар, парился в шапке и рукавицах. Не всякий мог с ним схватиться на вениках. Смельчаки сваливались с полка, а дед, смачно нахлестываясь, покрикивал:

— Поддай еще. Гармонизма пару просит!

Из парной выходил красный, будто собирался расплавиться, валился на лавку, просил облить холодной водой. Я вылил на него два таза воды. Дед сел, смотрит на меня сквозь банный пар.

— Вроде наш, вроде нет, кикимора те заклюй! Когда успел вымахать? И голос сменил. Вырос. Это хорошо. Надо лишние вилы припасать. В работники выходишь.

Из бани я вышел будто не в ту дверь. Словно дед Афанасий бережно толкнул мне в душу, и там начало что-то смещаться. За порогом бани навсегда остался подросток.

Поднимались мы, выходили на примету, пополняя трудовые ряды коммунаров молодыми руками. Вышел на примету и я. Зимой отец принес мне новую шубу. Я надел ее, а отец поднял палец вверх и сказал:

— Вот тебе шуба от коммунаров. Правление решило одеть молодых, кому в работу пора. Теперь после школы надо заглядывать в пригон, где какую работу со скотом сделать, а то и с поля привезти воз сена да отметать.

В горячую пору постройки домов, скотных дворов нам, кто уже под лесину гож, дали лошадей. В далекий бор за лесом выезжали по вечернему холодку, к рассвету нагружали брички тяжелыми липкими сутунками, а когда над чистым горизонтом всплывало полное огня солнце, далеко в полях маячил наш обоз в розовой дымке утренней пыли. От усталости и бессонной ночи слипались глаза. Чтоб освежиться коротким сном, привязывались веревками и распластывались, пригвожденные сном, на подрагивающих бревнах. Перед крутыми спусками обоз останавливался, слышался крик:

— Устава-а-а-ай!

Проснувшиеся передавали «уставай» дальше. Осматривали упряжку, затормаживали колеса, спускались на дно лога, налитого застоявшимся зноем. Смокали кони, вытягивая свинцовую тяжесть пыльных сырых хлыстов на крутой подъем. Слепни серыми коростами нарастали на грудях лошадей, кололи в ноздри, жалили в потные вздрагивающие бока. Забегаю вперед, давлю с хрустом ладонью остервенелую орду насекомых. Они валятся крылатой шелухой на дорогу, тыкаясь зелеными глазами в горячую пыль.

Дома купаем своих Русланов, Араксов и Муромцев в реке, досыпаем без сновидений, чтоб в полумгле летней ночи в бору навалить на охнувшую бричку вывороченную из росной травы замшелую лесину.

Впору отцовские сапоги — время парня под вилы!

Молодое утро свежо, звонко. Курит тонким туманом, открывает помолодевшую зеленую землю. Доброе утро — вестник хорошего трудового дня! Как утро встряхнется — так и дело повернется.

На стене конторы приклеен наряд на работы. Подходят коммунары, отыскивают себя в списках, удивляются, не найдя своей фамилии в табеле.

— Василий Антонович, меня в наряде обошли. Фекла, Марья, Агафья записаны, а я обсевок или как? Дни-то теперь какие — без дела изведешься! Все при делах, кроме старух да ребятишек. Отряжай работу!

Мужчины уточняют с председателем неотложные работы, кадят в утреннее небо голубым дымком цигарок. Из раскрытого окна конторы бодро стучат счеты. Ожил поселок, скрытый в березовой роще. Утрами звонки голоса женщин.

— Кума, кто у вас эту неделю с ребятишками водится?

— Сказывали в конторе — Иванова девчонка, ее неделя.

— У вас кто будет?

— Михайла Носов пошлет свою.

— Куда нынче твой мужик-то?

— Слыхать, плотину делать собираются.

— Наш когда уж схватился в контору. Застрял где-то, а время собираться.

— Днем опять духота будет: солнце не успело оглядеться, а уж жаром играет.

У меня в руках вилы. Вместе со взрослыми в темном овчарнике расковыриваю спекшийся навоз. Душно под низким потолком, рубаха липнет к телу. Не хочется показать усталости. Напрягаю силы, отдирая навозные слитки, а их, как магнитом, тянет вниз. Отдыхать выходим на свежий воздух. Он кажется сладким. Груженые тачки ребятишки отвозят к болотцу, где Тимоха Шульгин опрокидывает их на зыбучий войлок пешеходной тропки. Он ловко разделывается с тачками, покрикивает на лошадей и возниц, смачно шлепает ладонью по потным крупам лошадей, ухает, наговаривает:

— Давай, не зевай, пошеве-е-е-ливай. Сам не дремли и коню не вели!

Заупрямится лошадь, дядя спятит ее, сбросит груз, ткнет черенком лопаты в пах, оглушительно свистнет — выстреливает конь на подъем, а сзади болтается тачка, как голова зайца на свернутой шее.

Мне вспомнился светлый, с морозцем день февраля. Дядя Тимофей взял меня на охоту за зайцами. Длинными тропинками-сетями огородили колочки и завалы, а потом выпугивали зайцев из снежных ямок. Дядя усердно работал трещоткой, исчезал в ложбинках, выскакивал на бугорки, размашисто пересекал белые полянки. Зайцы, взметывая фонтанчики снега, бросались в открытое поле и попадали в сети.

— Сваливай да отчаливай! — командует дядя Тимофей на плотине.

Томит духотой и жаром. Сдираем пласты навоза и шмякаем их в тачки. Дядя тоже устал. Домотканая рубаха от пота пошла проталинами. Ворота у рубахи нет. Оголенную шею опоясывает неровная бахрома. А это вот как получилось. Сильно парило перед дождем. Торопились подобрать сено, дометать большой примет. Дядя Тимофей поднимал на вилах пласты величиной с облако, будто хотел перекидать сено в небо. Сенная труха набивалась за ворот рубахи, колола шею. Дядя молча снял рубаху, положил на пень и отпластнул ворот топором. В обед тетка Настасья поругала его:

— Ты, видно, на привязи был, да сорвался, что без ошейника остался!

— Вдругорядь такую не давай. С утра отрублю, чтоб помехи не было.

Устали кони и люди.

— Обе-е-е-дать-а-а-ать!

Это Иван Бочаров с полянки, сложив ладони рупором, через вершины леса вывалил свой мощный бас.

— Выпрягай, — сказали мужики и воткнули вилы в навоз. — Иван гаркает на обед.

Затомилась душа, спарилось тело. В речку бы перед обедом! С разбегу плюхаются в прохладную воду тела, как накаленные добела болванки металла. Бурлит, пенится омут, плещет брызгами о берег.

Стал сын отцу под бороду — посылай в борозду.

Я отвел коней на ночное пастбище и направился домой. Перекинутые через плечо узды припахивали конским потом. На душе мирно и светло. Тихий вечер над коммуной. Приятно оттого, что прошел мой трудовой день в поле за плугом, что Руслан не терял борозды и Филя Бочаров ни разу не поругал за огрехи. Завтра опять шагать по лощеной борозде, чувствовать себя хозяином двух сильных лошадей, вышагивающих загоны.

Сходил к мельнице, выкупался и уже поднимался на взлобок, когда заметил учителя, возбужденно шагавшего в мою сторону. Белая косоворотка расстегнута, правая рука далеко отмахивает назад, левая припадает к груди, ерошит черные волосы на голове. Я шагнул к соснам, тоже сошедшим с дорожки, чтоб пропустить учителя.

— Нет, друг мой, — послышался его голос за деревьями. — Какими словесными выкрутасами ни обряжай фальшивую мысль, мишура жизни не заменит! Вот и крестьяне это разглядели. Не нравится твой товар — не обессудь! Не принимают его читатели.

Увидев меня, он попятился, замахал на меня рукой.

— Стой, не шевелись! — командовал он, заходя в сосновую поросль. — Это ты? Мне вначале показалось, что на нестеровского «Варфоломея» наткнулся. Но теперь вижу — не он, а «Захарка» Венецианова, только у того на плече топор. А я распалился насмерть: спорю с одним писателем. Жаль, коммунары заняты на срочных работах! Вот я и пошел к соснам, им толкую. С природой беседовать надо: ее целесообразность помогает понять, где фальшь, где правда. Давай сядем на землю. Древние греки заметили, что земля придает силу человеку, когда он к ней прикасается. А я еще думаю: она охлаждает фантазеров и вытягивает из головы дурь. А? Как ты думаешь? Ох, этому писателю полезно посидеть: у него лучше получится!