Зимними вечерами оставались любители литературы, дочитывали произведение, учитель вызывал на обсуждение, а то и на спор. Сам сидит за столом, хитро поглядывает на спорщиков поверх очков, подзадоривает, а мы потасуемся над бедным Рыцарем Печального Образа! Смеемся над нелепыми выходками, жалеем за неудачи, морщим лбы, ищем доказательства, путаемся в канве сервантесовского образа. Чуем, что где-то близко его человеческое сердце. Наши поиски прерывает учитель:

— Хватит, турнир окончен. Идите, рыцари, спать. Прибавится сил — разберем его по суставам.

В теплые дни водил по весенним дорогам к перелескам, ложкам, недвижным рощам, где солнце приглядывалось к синеватым теням стволов на снегу, будило лес. Приглядывались к кустикам, далеким и близким планам местности, сосновому борку — колчану с золотыми стрелами в зеленом оперении. Наблюдали, сравнивали, строили образные предложения.

— Скажи так, чтоб я с закрытыми глазами увидел пень, лес, дорогу, поле, как это бывает на картине у хорошего художника.

Ищем сравнения, краски, полутени, слушаем скупые звуки в молчаливом лесу. Готовое предложение обсуждаем, учитель выносит решение:

— Начинаю видеть, но еще мутновато. Проясни сравнением, тронь цветом. А у тебя удачно: зажило, хорошо вижу. Запиши.

Счастливец записывает предложение-картинку в копилку — самодельный блокнот для метких слов и выражений. Так начинались азы нашего творчества.

Среди нас, детей первых коммунаров, не было талантливых. Достались мы ему, как ровнячок-сплошнячок, а учитель приглядывался, искал. Если ученик подавал надежды, он загорался огоньком экспериментатора. Тут уж из его рук не вывернешься! Он решительно отодвинет в сторону твои детские интересы и нагрузит трудом.

С азартом гоняем футбол по поляне, садим его в разлапистую вершину сосны. Я увлечен, захвачен властью движений, но зовет учитель, строго внушает из раскрытого окна квартиры:

— Перестань пинаться. Это не для тебя. Ты на лучшее способен! Бери скрипицу, иди в лес учить дуэт. Потом приду поиграть.

Пристраиваю к стволу сосны ноты, учу партию. Оторвется учитель от работы, выйдет на бугорок, определит мое местоположение и усердие, и опять стучит его пишущая машинка.

Тихо в лесу. Скользят тени по лесенкам нот, поют наши скрипки. Иволга вставляет в дуэт свои пассажи.

— Хорошо, — говорит учитель, опуская скрипку. — Какой гений вместил в маленькую чудную форму столько мелодий и чувств! Такой маленькой вещицей когда-то потрясал мир Паганини. Ею же очаровывали людей Сарасате и Крейслер… Любит она труд и на всякое усердие отзывается чистым звуком и мелодией. Удивительный инструмент, умный. На радость себе создали его люди!

Лишь позднее понял я, что сам учитель, работая с нами, хотел и для себя эстетического удовольствия. Поднимая нас и понуждая к искусству, помогал шире чувствовать мир. Не всегда мы были усердны. Учитель горячился, сердился, ругал нас порядочно, словно мы были виноваты, что не могли быстро расти, долго оставались детьми, не могли скоро составить ему духовную среду.

Коммунары

Засветила Советская власть в 1920 году огонек коммуны на далеком Алтае. Бережно пронесли его первые коммунары сквозь ветры непопутные, вихри-вертуны, сохраняя в рубцеватых крестьянских ладонях маленькое, горячее, трепещущее сердечко. Окреп и засветился он звездочкой маяка. Повернулись к коммуне лицом люди, пошли к малахитовому утесу соснового борка.

Добрая молва пошла по окрестным селам, понесла по крестьянским избам хорошее слово о коммунарах, заманчивую свежесть новой жизни. Не ради праздного любопытства начали заглядывать одиночки. Расспрашивали, прикидывали хозяйским глазом, соображали, куда гнет эта линия. Поехали экскурсии из дальних деревень. Захотелось увидеть небывалое, запомнить и попробовать у себя.

Гостеприимные коммунары рады показать плоды рук своих — поля, засеянные сортовыми семенами, свинарник, где поселились тугие розовые слитки чистопородных поросят, общественный огород — сад с заманчивой россыпью малиновых ягод, яшмовыми узорами арбузных горбов.

На скотном дворе посетителей встречали неторопливым поворотом рогатых голов крупные коровы невиданной породы — Венеры, Лиры, Афродиты, Андромахи.

Вечером в народном доме потчует гостей Иван Бочаров за общим коммунарским ужином простыми изделиями сельской кухни. Разносят молодые женщины в больших мисках пироги да блины, а Иван в белом халате и колпаке ходит между столами, шуткой да приговором сдабривает еду:

— Тесто ставил ловкий спец, загибал пирог мудрец, в печку ставил я — Иван, вот и вышел он румян! Тот пирог мы в полотенце притомили, на кусочки без обиды разделили, наши бабы с поклонам к вам разнесли его по широким столам.

— Иван, хватит тебе, — говорит его жена, — остановись брехать, дай гостям пожевать! Что это ты сегодня распоролся? Пошло, как из прорехи.

Случается с Иваном такое, когда и клином не остановишь: изойдет разговором, натешится, а после варит коммунарам кулеш и молчит, будто копит присказульки и ждет, когда от них освободиться.

— Угомонись ноне! Не тебя гости слухать приехали. Дай кому грамотному путнее слово сказать.

— Баба, ты меня сегодня не шевели! Грамотные скажут лучше меня: у них ум наукой строганный, язык книгой наточенный. А мне как? А вот скажу по-своему сам про себя! Мы с тобой, Анна, досе, как слепые котята, тыкались под плетнем в Журавлихе, разевали рты, а и писку доброго не выходило. Книжки нам приправой к махорке были. Кто их писал, то и знал, про что толковал. Не было сурьезу к грамоте, не обносило голову мыслями. Жили, как кони: из пригона — в оглобли, из хомута — под седло. Верно, бабы, али как?

— Долго молчал, да складно сказал!

— Ты, Захарыч, у печки пересох: стреляешь, как стручок горохом!

— Он вроде спелой маковки: потряси — зашумит, переверни — посыплется.

— Речь у тебя выходит лучше просяных блинов!

— Дайте срок, бабоньки, заведем блины крупчатные, а пока этими зубы чистить можно. Вот ты говоришь, — обратился он к своей жене, — чтоб я путную речь не загораживал. Всю жизнь сторониться — большой дороги не видать. На эту дорогу теперь мы ступили и детей своих поведем. Мой Акимка с учителем на сцене царя Берендея разыгрывает. Пока мал — пусть в царя играет, а вырастет — может, царем жизни станет! А еще про себя скажу. С бабой вечерами в школе в букварь глядим. Ведь этого не придумаешь, как в книжке прописано: «Мы не рабы. Рабы не мы!» Нам с тобой, Прохоровна, не дойти умом, не сварить головой, что мы не рабы! Не много букв в этих словах, а какое течение мыслей! Послушали гости дальние мое слово коммунарское, а теперь пирогом его закрепите, блинцом закусите, доброе слово про нас понесите.

Встал из-за стола председатель Василий Антонович, поднялся над сидящими рослой соснищей, протянул в сторону Ивана Бочарова руку ладонью кверху, с растопыренными пальцами, и показалось мне, что на нее можно усесться и покачаться, как на надежном суку.

— Вот, вот, Иван! Пришло время сказать про нас доброе слово. Его мы заслужили трудом, заработали горбом. Четыре года строили и берегли мы этот уголок, не только себе, а и для других. Скажите там своим, товарищи гости, что не легко подымались мы на эту релку[43], где стоит теперь наш народный дом. Сколько сучков в его стенах — столько мозолей у нас на руках! Ни одну рубаху спустили мы с плеч на этом месте. Дом стоит, коммуна живет! Не все у нас сладко да гладко, но время хорошее впереди!

— Дай-кась я сказану! — попросил слово Шитиков Дмитрий, выходя в проход между столами. Приблизился к гостям, выпрямился длинной тонкой хворостиной, гости заулыбались.

— Митрий, — спохватилась его жена, — ты хоть рубаху-то застегни: на люди вышел!

— Малаша, трошки помолчи, стань за словом в черед. По росту моему — хоть за три моря стань, все равно на виду у людей. Одно слово, мне не упрятаться. Жили мы, жили со своей Маланьей Тимофеевной сходно, по нашему разумению. Нажили по сорок лет и три года, детишками призапаслись, а потом и задумались: до чего ж мы дожились? Я с измалетства по плотницкой части пошел, потом наловчил руку на столяра, а дальше — стоп… Ни ходу в жизни, ни антиресу. Пятнадцать лет долбил дырки да через эти же дырки и на мир смотрел. Узко, глазу некуда развернуться. Жена всю зиму за пряхой, как жужала жужжит. Наткет такого сряду, что кожу на боках, как рашпилем, сносит.