— Ты же хотел…

— Хотел, да не поспел. До мечты еще не дошли руки. Тогда мы жидко мечтали, туманно. Хотели поубавить с неба звезд, но не знали, как взяться. Когда у рук что побывает, — голова лучше мечтает.

Пришло время, когда разговор о наклонностях сына надо начинать серьезно. Надо помочь, чтоб не вышло ошибки, чтоб выбранное влекло всю жизнь.

Герман сидит, привалившись к двери спиной, в разговор не встревает. Голову он больше не разбивал, но руку успел нарушить. Она подвешена в гипсе на тесемке через шею, отчего сын кажется перечеркнутым.

— Хоть так суди, хоть этак ряди, — говорит жена. — Из средней школы человек выходит грамотным, а на какое дело его пошлешь? Доучиваться надо, специальность нужна.

— А вот какая? По музыке не пошел, к рисованию не пристал, стихов писать не собирается, учителем не хочет. Значит, в технический институт надо.

— Там конкурс большой, — замечает Герман.

— Кончай школу с золотой медалью.

— Хватит и серебряной, — вмешивается жена.

— Чтоб было вернее, держи на золотую! Сил тебе не занимать.

Тут мы немного опять помолчали, да и причина к тому была: вечер принялся рядить небо в яркую мозаику из облаков. Живая работа природы завораживала глаз щедростью красок, движением их. Но меркнет. Утомленный вечер-художник повесил над садом большое облако-палитру. Смотрим на него.

— Что же скажешь нам, сын? — спрашивает Шура.

— В летную школу надумал.

— Куда?!

— В летчики, — смущается сын.

— С такой рукой не возьмут.

— Заживет.

— Ну, нет, — говорю я. — Крылья связаны. Дорогу в небо ты сам себе закрыл, туда уже ходу нет.

— Да это он к слову сказал, а ты уж подхватил, — сказала хозяйка.

— Разве только к слову…

А Герман уходил на реку, в береговой заросли разминал больную руку, подпарывая ножичком гипсовую повязку. Было больно до искорок в глазах.

Окончена школа. Сын принес аттестат без медали. Не всем удается заработать, у нашего тоже не вышло. Но жизнь у него впереди!

Смущало нас новое желание сына. Казалось, что это очередное увлечение пройдет, как грипп. Пытались отговорить, но куда там! Проездом заглянул к нам знакомый, Хомяков Павел Иванович. Он служил в летных частях, и я, воспользовавшись случаем, просил его рассказать Герману, что труд летчиков сложен не только из красивых виражей, которые интересно наблюдать с земли, что у них есть простые трудовые будни.

— Павел Иванович, расскажите сыну о профессии летчика без прикрас, чтоб знал он, что его ждет. Такой разговор сейчас очень важен: он или остановит горячую голову, или к делу поведет.

Беседа состоялась. Сын смотрел на Павла Ивановича восторженными глазами. На нем все было с иголочки да с позолотой. Перед таким разве устоишь!

И уехал сын в летное училище. Позднее писал, что успехи у него хорошие, бывают и отличные. Мы успокоились: нашел наш парень дело по сердцу!

Подросла дочь. Ее тоже дожидала скрипка, но серьезного влечения к музыке не обнаружилось. Это уже настоящее наказание! Из двух — ни один! И излилась у меня однажды досада на моих бесталанных детей.

Как-то разбирал я на вышке свой архив, и попади мне под руку гавоты, менуэты, Сарасате с «Басксим каприччио». Подошла какая-то горькая минута, и меня прорвало. Показалось, что вся эта музыка, годами собираемая, подвернулась мне теперь, как издевательство над несбывшимся.

— Зачем ты здесь, Гендель, со своими пассакалиями да сарабандами? Сто лет пролежишь, промолчишь под вой сибирского бурана. И Паганини совсем не ко двору. Некому прозвенеть твоими колокольчиками!

Даю волю чувствам — и рук не удержишь. Притаилась скрипка, сколько лет лежала сиротинкой. Выхваченная из футляра, маленькая, беспомощная, — разлетелась в щепки от удара по стропилине. Некому служить — не для чего и быть! Сарабанды с гавотами в тот же раз полетели в печку. Порасти быльем все, что молодость тешило, собиралось впрок!

Прошло три года. Далеко сын. Редкие письма приносят скупые вести: «У меня все хорошо. Уже летаю. Видел с высоты, как степи ломятся от урожая. Здорово, мощно наступают на целину! Сверху такое просто захватывает». Мы с матерью довольны такими вестями и понимаем, что так радоваться общему успеху может тот, кто вкусил от своего трудового успеха.

А это отчего? «Дела подвигаются. Спроси, папа, у командования части, будет ли из меня летчик».

— Мать, у сына что-то неладно.

— Да что ты?! Даже сердце упало.

— Уверенность теряет. Опасно.

— Как же помочь?

— Заставить поверить в себя.

— Как?

— У нас, кроме слова, ничего нет.

Свернулось наше письмецо пополам, улеглось в конверт. Дойди, расскажи сыну, что только один человек знает точно — это он сам. Мы же верим — будет летчик!

Восемь лет назад проводили сына с этого крыльца за мечтой. На нем же теперь коротаем самую длинную в нашей жизни августовскую ночь. Как все-таки долго спит деревня! До чего медленно поворачивается Земля к солнцу… Молчит приемник. Оттого трудно оставаться в квартире, и, пока нет людей, легче быть на крыльце, под звездами.

— Давно ли топтался на этом месте, а теперь куда поднялся, — повторяет жена. — Только бы хватило сил сделать хорошо…

— Только бы хватило, — твержу я.

Утром, после коров, зашел старик Жильников.

— Я спозаранку прибежал. Скоро опять нахлынет народ, не поговоришь толком. Старуха у меня прихварнула, так велит бегать узнавать. Еще летает? Пошто так долго? Ждать пристали! Как там ему: срок какой определен или сам себя берет на испыток? Неизвестно? Вот это уж до того худо, когда неизвестно! Тут родительскому сердцу вдвое надсадно.

Андрей Федорович разводит руками.

— Парнишка — ото всех не выделишь. По этой улице бегал, про судьбу-талан никому не сказывал, а куда угодил! Поднялся над миром свой — деревенский, понес славу народную… Оттого дело это сердечное.

Только к вечеру седьмого августа перед затихшим народом голос диктора оповестил по радио о завершении полета.

Сын на земле!..

Иллюстрации

С. П. Титов — студент.

Из коммуны на Музрабфак. 1930 год.

Постройка дома.

Герман слушает музыку.

Веселое купание.

Герман с сестрой дома во время отпуска. 1954 год.

После тренировочных полетов.

Семья у радиоприемника слушает сообщение о полете.

На Красной площади в Москве.

Радостная встреча после полета.