Ложились, закрывали глаза. Тревога за исход полета становилась сильней — глаза сами открывались, а вверху был пустой потолок.

— Усни, — предлагает жена. — Неизвестно, сколько он там пробудет. Силы поберечь надо.

— Ты же не спишь.

— Не могу.

— И я не могу.

— Не случилось ли что у него? Может, он там бьется, а спуститься не может. А? Что молчишь?

И я про это же думаю, но понимаю, что так можно истерзать друг друга. Начинаю сердиться оттого, что не могу найти убедительных слов, чтоб самому поверить. Верить надо и жену заставить…

— Не может быть несчастья, не может!.. Гагарин слетал благополучно. Не загубят нашего сына. Не игрушками занимаются: дело это всемирное. Наверняка!

— Не играют… знаю… Нам легче: мы двое и дома, а он один, и кто знает, где теперь.

— Хватит тебе, помолчи! Спи, — говорю я.

— Трудно молчать. Хоть бы ветер… Такая тишина…

Встаю, включаю приемник. Он слабо потрескивает. Весь мир молчит! Хоть бы ветер, хоть бы голос человека на ночной улице… Тишина, как на дне океана!

Выхожу на крыльцо. Темное небо запахнулось-застегнулось на все звезды, не высмотришь в нем ответа. Яркая стрелка метеора опустилась в вершину тополя и потухла.

Не может быть беды! Но сын отправился в неизведанную дорогу, и кто может поручиться за счастливый исход? Если же случится непредвиденное — как отнестись к несчастью, как правильно понять его родительским сердцем, устоять?

Кто-то сказал, что космический корабль этой ночью пройдет над Сибирью. Вглядываюсь в звезды, жду: не поплывет ли среди них желанная, в которой летит частица нашей жизни. И кажется, что среди звезд проходит волнение. Они струят свой свет, несут торжественное сияние к сыну, в надземные дали, где вечен животворный луч. Пусть тебе, сын, в трудном полете будет верным ориентиром солнце!

Шура тоже выходит на крыльцо. Смотрим в небо.

— Где его там найдешь, — говорит она. — Давно ли топтался вот на этом месте, боялся заходить в темные сени, а теперь куда залетел…

Давно ли… Давно ли сентябрьской ночью вез жену на телеге по тряской дороге в больницу за двадцать километров. Только полная луна была свидетелем того, как я торопился, боялся, чтоб это не случилось на телеге в поле, как получал в спину тумаки, когда от тряски жене становилось невыносимо.

Давно ли был тот погожий осенний полдень, когда на больничном крыльце, заласканном теплом и светом алтайской осени, взял в руки завернутого в одеяльце совсем невесомого сына и… растерялся. Белый халат няни стал еще светлее от ее улыбки, а лицо женщины и изучающе участливые глаза вместили в себя мир материнства, исторгали столько добра и тепла!

— Посмотри же, отец, на сына, — сказала она. — Семья начинается.

Добрая женщина! Да разве ты не видишь, что не могу сразу освоить нового и значительного для меня слова «отец»? Мне надо привыкнуть, осмыслить, кем я стал теперь.

Неуклюже заглядываю в сверток, а там — слепочек лица с пуговочкой носа да подрагивающая соска. Значит, правда, что началась семья, что я отец. Вот оно и получилось!

Домой ехали неторопливо. Солнце пошло на вечер, грело в спину, просвечивало до земли желтые хлебные полосы. Жена рассказывала, что сын родился утром, что он нормальный, не урод. Она пересчитала у него пальцы на руках и ногах, наблюдала, как бьется-токает темя, а это, говорят, хороший знак: будет жить.

Перед опытным полем нашего колхоза повстречался конюх Железников Степан.

— Кого везете?

— Сына!

— Вот и правильно: хозяин есть — дом будет! Назвали?

— Нет еще.

Об этом мы уже думали, но не решили, какое имя будет лучше. Шура предложила «Виктора», довольно модное у нас в то время имя, а мне не хотелось, чтоб наш сын увеличил и так уж порядочный «отряд Витек». Хотелось нового имени для своего первенца, но боязно было: как отнесутся к этому старики, особенно тесть. Он может подумать, хмыкнуть и сказать:

— Сидор, Анпадист да Ярас теперь не ко времени, но и это какое-то разбойничье имя!

Перед домом остановились на последний совет и выбрали «Герман». Такое имя было в семье моего учителя, но теперь его давно здесь нет. Пусть оно будет памятью о нем.

Вечером смотрели на сына всей семьей. Он спал и рос, до нас ему не было дела.

— Слава богу, что с руками да с ногами, — говорила теща. — И из такого червяка вырастет человек.

— Дите как дите, — заключил тесть. — С рукой, с ногой, а как будет с головой?

— Телом уядреет — и голова поспеет. Ему теперь сон да корм, а вы судите, как хотите, — ворковала над сыном теща. — Собрались ребятки по малинку, а привезли калинку.

— У малинки сладкий сок, у калинки — горесть, — добавил Михаил Алексеевич. — И перчит и горчит, губой дергать не велит.

Он отошел к двери, вынул кисет и занялся свертыванием самокрутки.

— Ты, отец, со своей соской иди на улицу: тут теперь другой старший с соской завелся.

Тесть сидит у порога на табуретке, курит и дует в приоткрытую дверь.

— Да, то-то, видно, детки, так-то, — продолжает разговор теща. — Было время — скок-поскок, а теперь завязан узелок. Узелком-веревочкой связалась порядовочка: было двое — стало три, рад не рад — глаза не три. Как будем парня звать-гаркать?

Мы с Шурой переглянулись, ответили. Теща присела, одернула запон, тесть повернулся, поерошил усы, поглядел в пол. Все помолчали.

— Как-то не по-русски получается, — сказал тесть. — На чужой лад. Разве русских-то имен поубыло? Выбрать можно.

Что можно было на это ответить? Имя хорошо, когда его носит достойный человек, но и хорошее потускнеть может. Понравилось такое — назвали. Выручила теща:

— Имя — не вымя: молока не даст, под брюхом не повиснет. Не шуми, отец, ни к чему-то!

— Что шуметь, — согласился тесть. — Это у меня к слову мнение вышло. Вот поп дал мне имя, — живу с ним век, а правильно ли оно подобрано, как тут судить? Мой тезка Михаил на царстве был, а я с овечками управляюсь. Пусть будет такое: нам им не румяниться. Будет на него откликаться — и ладно.

Известно, что детей не долго забавляют игрушки. После первого увлечения изделие рук человеческих потихоньку разламывается: любопытно знать, как оно устроено.

Хотя мы с женой были уже родителями, но нас — по молодости, что ли — не оставляло желание узнать, чем природа оделила сына, не забыла ли чего дать ему при рождении? Терпеливо ждали подобия улыбки. Когда же у него задвигались глаза и голова, приступили к опытам. Водили перед глазами сына зажженную спичку, звонили в колокольчик и убедились, что он не слепой и не глухой.

А мне захотелось узнать, когда у детей появляется чувство страха. Поднимал и опускал своего годовичка на руках, а потом начал подкидывать. Сын смеялся от удовольствия, но я подкидывал его все выше. Он на мгновение не чувствовал опоры моих рук, и тогда на его лице появились растерянность и напряжение. Это я объяснил осознанной привычкой опоры, но ее можно разрушить тренировкой. Как-то увидели меня старшие за таким занятием и запротестовали:

— Ты сдурел, что ли? — всполошилась теща. — Расхлеснешь парня!

— Не играй ребенком, — сказал серьезно тесть. — До испуга не долго. Родился нормальным — сделаешь уродом. Вон Егорушку маленьким скинула лошадь в яр — что получилось: ходит теперь по деревне не в своем уме да поет «Христос воскрес».

В дальнейшем старался преодолевать у сына чувство страха.

«Помнится, — пишет сын в своих воспоминаниях[49],— в один из зимних вечеров кончилась снежная вьюга и стало кругом как-то особенно тихо. Только ходики громко тикали… Сквозь рваные черные тучи на землю проскальзывал лунный свет, деревья и сугробы бросали фиолетовые, как чернильные, тени. И тени эти то темнели, то светлели, то исчезали совсем.

Я внимательно наблюдал за их игрой, а отец взял скрипку — и в комнате разлились звуки какого-то грустного романса. Мне казалось, что тени скользят по сугробам в такт музыке, а смычок своими легкими движениями дирижирует ими… Стало как-то таинственно, жутко, и вдруг я увидел, что мимо нашего окна, приближаясь к дому, не то идет, не то летит над сугробами человеческая фигура.