Мишка поднялся, пучком травы вытер косу, бруском прошелся по лезвию, а потом сказал:

— Ладно, деда, договорились!

— Ну и отлично. Ты документы-то знаешь куда посылать?

— Знаю.

— Ну вот и не мешкай. А перед экзаменами мы с тобой в город поедем. Приодеть тебя надо да и деньжонок на дорогу выдать. Лишними не будут.

Мишка закивал головой, как бы соглашаясь со словами деда, и старик удовлетворенный уходил с луга. Забавно было глядеть, как шел он чуть подпрыгивая, бодрячком этаким.

Дней за пять до Мишкина отъезда на экзамены дед пришел к нему домой. Внук сидел на крыльце, читал учебники. С сенокосом он справился, во дворе стоял большой стог сена, и что главное — удалось в этом году сено по ведру собрать, сухое, можно сказать, хоть чай заваривай. И сейчас со двора тянуло густым ароматным настоем степного разнотравья.

Дед с минуту постоял молча, послушал, как Мишка что-то бубнит себе под нос, потом проговорил:

— А ты, Михаил, усидчивый! Дед подошел, а ты и ухом не повел…

Мишка голову поднял, виновато поглядел на деда (он и правда не заметил, как тот подошел), проговорил:

— Извини, деда, зачитался… Сам понимаешь, до экзаменов немного времени осталось…

— Ну, учись, учись. Мать очень довольна нашим с тобой решением. К нам пришла и никак в разумение не возьмет — кто ж тебе такое посоветовал. Главное, говорит, закончит Мишка институт и будет рядом при матери жить. И на душе у меня спокойствие место обретает. А ей говорю: «Не ценила ты, Марья, отцовские способности. Думаешь, я плохому малого научу?» — И дед прищурился, точно на яркое солнце смотрел.

Мишка в учебнике страницу заложил, поднялся с крыльца, подошел к деду. И тот, как будто понял, что время у внука в обрез, попросил:

— Ты сегодня, Михаил, к вечеру подходи. Поможешь. Решил я подсвинка зарезать. Яскала позвал… Ну учись, мешать не буду. — Дед еще раз внимательно прищурился на внука и потихоньку зашагал к своему дому.

…Мишка отправился к деду часов в шесть. Июльский день тоже, наверное, уставший от духоты, вдруг пахнул холодком, и на западе начала пухнуть лиловая туча. Дождя и в самом деле давно не было, на проселках за машинами причудливыми занавесами клубилась пыль, травы пожухли, загрубели. Мишка по утрам бегал на реку, купался в холодном, с родниками, омуте, но от жары и это не спасало. Стоило дойти до дома, и волосы на голове высыхали, снова начинало изнывать от жары тело.

Теперь с потянувшим ветерком в деревню ворвалась прохлада, в вишневых зарослях оживленно зашелестели листочки, точно деревья приветствовали свежесть.

Дед с Яскалом возились во дворе. Подсвинка они уже закололи, и теперь ветеринар, закатав рукава рубашки почти до плеч, обкладывал тушу соломой…

Яскал появился в деревне лет двенадцать назад. На самом краю у крутояра, спадающего к реке, построил дом. Дом этот, кирпичный четырехугольник, птичьим гнездом завис над обрывом, как замок старинный — Мишка такие в учебнике истории видел. Хозяин обнес его деревянным строганым забором, построил гараж — первый в деревне, а потом и машину купил. С сельчанами Яскал вел себя ровно, ни в какие споры не вступал, более того, по первому вызову приходил к заболевшей скотине, а когда требовалось забить корову или поросенка — Яскал тут как тут.

Но не мог не заметить Мишка — Яскала почему-то сельчане не любили. Может, за непомерное самомнение.

Ветеринар часто говорил, как рубил: «Я сказал — и баста». Это означало, что спорить с ним бесполезно. Причем произносил он эти два слова залпом, как бы проглатывая окончания, получалось: «Яскал». Так и прозвище его появилось.

Не любили люди Селина, хотя в глаза об этом не говорили. Да и как скажешь, если в крестьянском быту человек он незаменимый.

…Яскал оторвался от своих занятий, во весь могучий свой рост выпрямился, протянул Мишке волосатую руку, заулыбался, и мясистые губы стали вроде бы тоньше, черты лица — мягче.

— А, Мишка, — заговорил Яскал своим скрипучим голосом, — как же, как же, наслышан. Дед Поликарп уши прожужжал. Мне толкует: «Хочу, — говорит, — Семен Сергеевич, внука по твоим стопам пустить, пусть хорошую профессию приобретет». А я и горд — правильно старик поступает на все сто.

— А почему, дядя Семен? — спросил Мишка.

— Как почему? Сам пойми — без меня как крестьянин обойтись может, тем более сейчас, когда его, можно сказать, силой заставляют скот водить. Раньше, бывало, чаще на печенку звали, резали, то есть скот, а теперь — ни боже мой — за теленком как за пацаном малым ухаживают. И тут мой совет нелишний. Идешь по селу, а тебя за версту видят: «Семен Сергеевич, зайди, Семен Сергеевич, помоги». Ты знаешь, один умный человек так сказал: «Врач лечит человека, а ветеринарный врач — человечество».

Мишке разговор этот понравился, и он с жаром стал помогать Яскалу, пучками горящей соломы смолил поросячьи бока.

— Торопись, Михаил, — Яскал на запад рукой показал, — вон она, туча, сейчас нагрянет…

Дождь и в самом деле крупными каплями застучал по шиферной крыше, едва Михаил с Яскалом тушу разделали, занесли ее с помощью деда в сени. Дед лампу зажег, на кухонный стол, в летнее время вынесенный сюда, водрузил поллитровку, огурцы, хлеб, пригласил Яскала:

— Извини, Семен Сергеевич, за скромное угощение, но прошу к столу. Печенку-то ждать долго.

— Ты мою манеру знаешь, дед Поликарп. Как говорят: «Не дорого — пито, дорого — быто». Мне ведь закуска не очень нужна — закормленный, посмотри, килограммов сорок лишних ношу. — И Яскал засмеялся, довольный, начал вытирать пухлые пальцы.

Он плеснул водки в стакан, потом выпил, закусил огурцом. Закусывал он интересно, кусал огурец, далеко отставляя свои пухлые губы, точно тот горчицей вымазан. Дед Поликарп засуетился, полез в карман за деньгами. Яскал ломаться не стал, красную десятку засунул в карман, поглядел на тушу.

— Видал, дед, как мы управились, точно украли. Дело совершили, и дождь пошел…

Дед благодарно закивал головой, дескать, какой разговор — в самый раз получилось, а потом предложил:

— Может быть, Семен Сергеевич, мясца для семьи кусочек завернуть?

— Не откажусь, не откажусь. Время-то летнее, солонина надоела. А тут, можно сказать, парное мясо. — И Яскал из рук деда принял топор, со всей силой отхватил кусок, начал торопливо заворачивать его в газету.

Мишка, молча наблюдавший за этой процедурой, видел, как перекосилось лицо деда, как торчком встали усы и побагровела, точно у вареного рака, шея. Видимо, дед Поликарп хотел что-то сказать, но, немного потоптавшись, махнул рукой. Яскал руку эту подхватил, затряс в своей, благодарил деда, а потом, надев дождевик, предложенный дедом, ушел, а старик еще несколько минут стоял посреди сеней, качал головой… На улице шумел дождь, наконец-то ливнем обрушившийся на землю, противно скрипели яблони, созревшие плоды, сбитые тугими струями, стучали в саду. Мишке стало грустно — может, от впервые увиденной бесцеремонности Яскала? Выходит, человек этот захребетником изрядным живет, можно сказать, не косит, не веет, а барыш имеет. Даже деда и то эта мертвая хватка Яскала в уныние привела. Только и сказал:

— Вот что, Михаил, завтра на рынок поедем. Не проспи…

Дождь, разыгравшийся в ночь, не затих и утром. Не хотелось вставать, под унылый перестук спалось хорошо, покойно, но мать бесцеремонно растолкала Мишку, сорвала одеяло. Еще тяжелее было выходить под дождь, больно хлеставший в лицо. Холодные струйки бежали за воротник, противная мелкая дрожь била все тело. В душе у Мишки теплилась надежда, что в такую погоду, когда как говорится, хороший хозяин и собаку на улицу не гонит, дед раздумает двадцать километров на лошади по размытой дороге тащиться в город и можно снова вернуться под теплый кров, уткнуться в подушку и забыться сном под шум дождя и ветра.

Но у дома деда Мишка увидел запряженную бричку и понял — напрасны надежды. Да и как было можно надеяться — мясо скоропортящийся продукт. Тем более после прохладной дождливой погоды может грянуть жара.