Вот и сейчас он вставал чуть свет, на отбое, вбитом в корявый яблоневый пенек, оттягивал молотком косу, из стеклянной банки пил холодное молоко и торопился на луг. Деревенский покос был недалеко, за рыжим глинистым холмом, пологой луговиной уходил к реке. В прибрежных ольхах еще клубился туман, цепляясь за осоку, закутывая ее в белую узорную дымку. Ноги пощипывало от холодной росы. Мишка косил всегда босой — как-никак жалко ботинки, которые от росы размокали, становились сначала мягкими, а потом под солнцем засыхали, скрючивались, загибались носами. Он широко расставлял ноги, далеко вправо отводил косу, вкладывая всю силу, делал первый замах, потом второй, третий, и вот уже зеленый холм травы ложился за ним.
Косить Мишку учил дед, многоопытный старик, отец матери, извечный деревенский житель.
— Главное, Мишка, помни, — говорил он, — коса пяткой работает. Ты за ней, голубок, гляди. Давить не старайся, не думай: сила есть — ума не надо, главное, коса у тебя должна ходить легко, как по маслу, тогда и не устанешь…
Мишка не уставал на косьбе, наоборот, с каждым взмахом тело наливалось силой и легкостью. Часам к десяти, когда над ольшаником поднималось солнце, съедало космы тумана, он садился отдыхать.
В то утро Мишка первый раз присел поздно, устало вытянул на свежескошенной траве ноги, блаженно закрыл глаза. Сладкая дрема начала обволакивать тело, и, наверное, Мишка на какое-то мгновение окунулся в сон, иначе он бы не просмотрел, как дед появился на покосе. Тот окликнул его, и Мишка вскочил на ноги. Дед стоял метрах в десяти, прищурившись, смотрел на Мишку, улыбался, отчего серебристые усы встали торчком и придали его лицу какое-то задорное выражение.
Деду было под семьдесят, седые волосы на голове как ржаная солома с подпалиной, лицо перепахали глубокие морщины, и только усы топорщились по-молодому, да и глаза не утратили своего яркого блеска. Был он небольшого роста, сутуловатый, с длинными руками. Наверное, сутуловатость деда подчеркивала белая рубаха, немного тесноватая, застегнутая на все пуговицы.
— Ну что, казак, устал? — спросил дед, подходя поближе.
— Да нет, — Мишка рукой махнул, — наверное, солнышко разморило…
— Эх, молодость… Самое время поспать… Я тебе рассказывал или нет — отец мой рыбаком был заядлым. Медом его не корми — дай порыбалить. — Дед к Мишке подошел, на траву опустился и Мишку пригласил жестом: дескать, садись, чего стоишь. — В любое утро на речку отправлялся. После, уже когда взрослым стал, я все удивлялся, когда он успевал ребятишек-то клепать — нас в семье девять было… Вроде всю жизнь на речке провел. Ну так вот, будит он меня, бывало, на рыбалку, а я глаза разодрать не могу, иду на речку как лошадь спутанная, и только до берега доберусь, уляжусь в траву, ножки калачиком, на глаза будто кто пятаки наложил — засопел потихонечку. Влетало мне от отца, как рыжему. «Опять, — говорит, — ты, Поликушка, как сурок, посвистываешь носом… Неужели ночью не высыпаешься?»
Дед Поликарп засмеялся мелким смешком, Мишке на плечо руку положил, серьезно продолжал:
— А я гляжу, ты, голубок, рьяно работаешь. Пот, вон он, солью на плечах выступил.
Мишка промолчал, хоть похвала пришлась по вкусу, а дед продолжал серьезным тоном:
— Ну как, Михаил, определился?
Вопрос был понятен и без расшифровки, деда тоже волновало, куда внук будет поступать.
— Да нет, деда, еще размышляю…
— Ну и зря, много думать будешь — в голове трещина появится. — И опять засмеялся.
Мишка наморщил лоб, заговорил:
— Колька Спирин меня на биологический факультет в университет зовет…
— Чего? — переспросил дед, хоть на слух он не жаловался. — Куда тебя этот Колька-шалопут зовет?..
— В университет, биологию изучать…
— Она что, эта биология, тебя кормить станет?
— Ничего ты, деда, не понимаешь. — Мишка оживился, от лица отмахнул мошкару, продолжал быстро: — Биология — наука двадцать первого века. Человек, который ею овладеет, любую силу одолеет…
— Чудак ты, Мишка, — дед сплюнул в сторону, — малый здоровый, а с заскоком. Да до него, двадцать первого века, дожить надо. В мои молодые годы говорили: век закончится и конец света придет. Конечно, и тут брехня, но твоя биология кормить хлебом не будет. Ты вон посмотри, как люди живут… Даром хлеборобы, образование кот наплакал, а живут как у бога за пазухой… Я вот сегодня с бабкой Еленой подумал: а чего ему, Мишке, какого рожна надо? Дуй-ка ты, Мишка, на ветинара учится…
— Куда-куда? — спросил Мишка.
— На ветинара…
— Да какой из меня ветеринар получится?
— Самый натуральный, — у деда снова усы затопорщились. — Ты вон на Яскала посмотри…
Семен Яскал, односельчанин, ветеринарным врачом работал лет тридцать, ходил в фуфайке, кирзовых сапогах, но жил богато, в большом деревянном доме, рубленном «в крест», а в гараже стояла «Волга», почти новая. Говорят, на рынке за нее Яскал тысяч пятнадцать отвалил. Почему-то это в первую очередь Мишке в голову пришло, когда дед Поликарп про Яскала вспомнил, а тот продолжал:
— Он как живет? Не клят, не мят, деньгу хорошую получает, а от народа уважение. Скотина какая занедужит, куда идут? К Яскалу… Или, скажем, кабанчика надо забить — он первый помощник. Ученость у него небольшая, после войны техникум одолел, но практической пытливостью многого достиг. Он, Яскал, при всех временах дело иметь будет.
Мишка задумался. Почему-то он раньше о ветеринарской должности не помышлял. А может, он прав, дед? И из села уходить не придется, рядом с матерью будет, и как-никак работа уважаемая. Мишка любил животных, и, если говорить откровенно, корова Милка на его плечах была, мать не всегда даже подоить ее могла из-за болезни. Милка, кажется, Мишку всерьез воспринимает, даже мычать начинает, когда он в хлеву появляется.
Дед Поликарп между тем разулся, тапки свои кожаные на рядок положил, косу взял в руки, на новый рядок зашел, прокос сделал. Но, видать, ушла сила из дедовских рук, одолел он с десяток метров и снова присел рядом с Мишкой, тяжело, со всхлипом в легких, дышит.
— Видать, Мишка, косец из меня хреновый. Укатали сивку крутые горки, — сказал дед. Потом утихомирил свое прерывистое дыхание, спросил: — Ну как моя мысля, подходит, а? Ты, Михаил, одно в голову возьми: матке твоей тебя тяжело содержать в городе будет, а тут я в помощники набиваюсь. Там в институтах когда экзамены?
— В августе…
— Ну вот, денежки, они и потребуются… когда рубль в кармане, человек себя хозяином чувствует. Как говорится, без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек…
Мишка поморщился, хотел возразить деду, что не все в жизни рублем оценить можно, но денег у них и правда с матерью не было, а дед — скупердяй известный, и если он свои услуги предлагает, значит, щедрость эта продумана. Да и корысти вроде никакой. Скотину дед не водит давно, луком на огороде занимается. Занятие безобидное — весной грядки на огороде вскопал, высадил севок, летом сорняки выполол — и все. А осенью лучок звонкою монетой оборачивается. Каждый килограмм полтинником в карман катился. Сидит Мишка, думает. Чтоб «ветинаром», как дед выразился, стать, целых пять лет потребуется. Ох, долго одной матери лямку тянуть. Но дед точно мысли его прочитал.
— Я, Михаил, хочу, чтоб ты человеком на земле полезным был, делу хорошему служил. На иного мужика смотришь — живет как полынь, ни богу свечка, ни черту кочерга…
Дед помолчал, жевал травинку:
— Он, Яскал, всю жизнь в авторитете пребывает. А такой же, как и мы, сиволапый. Вот и возьми его за рупь двадцать…
— Да что ты, деда, все о Яскале да о Яскале? — в сердцах спросил Мишка.
— А потому как на хорошую должность определяю. Мать-то твоя, она баба, что хорошего скажет? А я ее, жизнь, в руках пощупал, ногами потопал, так что плохого не присоветую.
Опять подумалось, а может, быть, прав старик? И нечего для себя романтические паруса раздувать. Самая хорошая работа. Только про авторитет он зря, дед, его в любом деле можно заработать.