Конечно, ничего подобного не было с Васей. Но, вспомнив, как заразительно ржали трактористы, Василий немного повеселел. «Это же надо, холера, — вспомнил он Гришку, — как выкрутил, все флотские байки мне приписал!»

Видимо, настроение хозяина передалось и трактору. Он теперь тянул ровно, без выхлопов, выхватывая фарами из темноты рыжий кусок стерни и серую пашню.

«Пошло дело, — подумал Василий, — будет и норма».

Работал Василий всегда старательно. Наверное, пришло это к нему от отца. Тот за какое, бывало, дело ни возьмется — как на балалайке играет, так у него ладно да красиво получается. То к сенокосу на полдеревни граблей наделает, и не каких-нибудь обрубков, которые в руки взять стыдно, а точеных да гладких, как ружейный ствол, к рукам сами прилипают. А зубья сделает из дуба да стеклышком до матового блеска каждый очистит. Бабы, бывало, в драку пекшинские грабли расхватывали. А то возьмется кошелки плести из ракитника. Не мудрое, казалось бы, дело, обвяжи основу да пошел ракитником меж колышков рисовать. Но у Егора Васильевича это так красиво получалось — залюбуешься. Одним словом, сноровка, а она наверняка от большой любви к работе.

Вот и Василий дело любит. Как-то спор у него с женой Варварой произошел. Утром собирался на работу, а она, ведьма нечесаная, не может свои мысли не высказать.

— Опять летишь на работу, хоть домовые с углов еще не падали? Запомни, Вася, горячие лошади в колхозе все подохли.

— Так что прикажешь, не работать? А жить как? Может быть, воровством заняться или, как братец твой, Колюня разлюбезный, валенки по селам валять? Я считаю, что все у человека от работы приходит: и благополучие, и счастье, и уважение. Один умный человек сказал, что и здоровье к человеку не может прийти без усилий…

— Давай, давай, плужь. — Варвара даже губу закусила. — Может быть, живому памятник у правления поставят. Будут все проходить и любоваться — стоит Васька Пекшин во весь рост, с улыбочкой поглядывает. Кино, да и только!

Тяжелый человек Варвара. Вот так каждый день начинает. Огород позже на три дня, чем у соседей, вспашет Василий — скандал страшный, кажется, даже березы около дома клониться от стыда начинают. Задержится Василий на час-другой в посевную или уборку — опять заваруха. И в кого такая уродилась собственница — понять трудно.

Опять зачихал трактор. Нет, не пройдет, видно, эта ночь спокойно! А может быть, Федор Фомич службу плохую сослужил? У него это часто получается. Пока со станции керосин везет, свах и кумов объедет — тому бутылку, тому две, а потом к озеру подрулит — и бах в бочку воды ведро. Ведь говорили же Сашке Насонову: нечистый Фомич на руку человек, а все равно держит. «Где я, — говорит, — вам хорошего найду? За трудодень не всякий согласится целый день терпужить».

Может, и прав бригадир, только для Василия это утешение слабое. Он по себе каждого человека равняет. Ему тоже бы можно хрип несильно гнуть, благо кормить некого — в доме Варвара да кошка, а им харчей что десятку воробьев надо. Но живет, видно, в Василии любовь к земле, хлебу, крестьянской работе. Да как ей не жить, если, сколько помнит себя Василий, он в доме главный работник.

Отец его, Егор Васильевич, еще до войны скончался. Тоже на тракторе землю ворочал, схватил воспаление легких и, как свеча, сгорел за две недели. А мать всегда в доме плохой помощницей была. У печи рогачами греметь — еще справлялась, а в поле да на огород редко выходила: сердце ее мучило. Чуть что — за капли, они у нее в чулане всегда на видном месте стояли, а потом на полдня в постель. Правда, долго не полежишь: корову пригнали, подоить надо, теленка привязать в хлеве, ужин сготовить.

Вспомнил Василий мать, и опять на душе потеплело, будто в парном молоке искупался. Помнит Василий, как его мать два раза в молоке купала. В стылом декабре захотелось ему, двенадцатилетнему мальчишке, на коньках прокатиться, а на пруду лед только застыл, как стекло сверкает, к себе манит. Разогнался Василий с берега, прыгнул, покатился, а под ним лед, как люлька, гнется, трещит старой сосной в ветреную погоду. Недалеко от середины он и провалился. Как перед собой лед ломал, как домой прибежал, плохо помнит. Видно, от простуды пошли по телу чирьи, как грибы говорушки малиновые. Ни днем, ни ночью покоя не давали. А вот выкупала мать в молоке два раза, и сошла зараза.

Права мать, права. Она, бывало, всегда говорила:

— Корова в доме и накормит и напоит.

И работать Василия корова научила. Только чуть холмы зазеленеют — настраивай косу. Круторогой на зиму добрых двести пудов сена надо, а в каждом пуде — копна, в сене не бог весть какой вес. Вот целое лето и наяривал с косой-семеркой по балкам и оврагам Василий, будто строчки писал. Бывало, заведет косой, а у самого, кажется, ребро за ребро заходит. Да и что взять с мальчишки, какая у него сила? Но скосить траву — полдела, ее и просушить надо, и снести, в копны уложить — много канители. Но самое главное — с поля привезти. Лошадь мать в колхозе еще возьмет, а кто воз накладывать будет? Смелости хватило однажды Василию самому попытаться. Мать ему на воз сено метала, а он по краям бестарки раскладывал да приплясывал. Ничего, получилось. Через три яра везли, но воз не завалился. У Василия и сейчас в глазах стоит: подъехали к дому, а мать остановилась да как вдруг закрестится.

— Что случилось, мама? — удивился Василий.

— Слава богу, в доме мужик появился…

Нет, не зря, видно, не любит Василий августовские ночи. Недавно в одной книжке вычитал, что у стариков они всегда чувство скорой кончины вызывают. Василию в свои годы далеко до старости, а вот неприятности сегодня будут. Трактор совсем перестал тянуть. Было бы днем — слил бы керосин в ведро, новый залил да и снова на загонку. А сейчас кто тебе поможет? Фомич небось давно дрыхнет в деревне, а повозку свою знаменитую с бочками у дома оставил. Пока пять километров протяпаешь — заря грянет, а там и напарник Семен Клоков припожалует на смену. Видно, придется в стог улечься, ночь перекоротать. Совесть у Василия чиста, не его вина, что остановился. Да и напахал, сам чувствует, сегодня немало. Только осадок на душе неприятный.

Стог соломы на соседнем поле Василий еще вечером подметил. Не часто, но все-таки в середине ночи, когда глаза слипаются, веки тяжелеют, будто кто на них пятаки положил, Василий на полчаса, не больше, забывался сном. Вставал после этого, будто росой умытый, со светлой головой. А сегодня вроде сам бог повелел ему отдых устроить. Но разговор утром с бригадиром учинить надо. Пусть решает с этим калымщиком, бабьим угодником, который может и свою совесть пополам водой разбавить.

Василий разрыл яму в скирде и уже было хотел улечься в пахучую ржаную солому, как увидел рядом слегка закиданную нишу. Запустил в нее руку, пальцы наткнулись на что-то твердое. Разрыл нишу поглубже и глазам не поверил. В стогу стояли пять мешков зерна. Василий вытащил мешки, набитые, как оказалось, пшеницей, уселся на них, закурил. Вот новость так новость. И правду говорят: кто пашет, а кто шапкой машет. Не теряются землячки. В колхозе на трудодни ни килограмма зерна еще не давали, а эти уже успели, сволочи. Василий в сердцах даже сплюнул.

Осветив мешки спичкой, увидел на одном из них знакомые литеры ПВЕ, что означало «Пекшин Василий Егорович». В прошлом году ездил он на мельницу, сам краской буквы намалевал, чтоб не перепутать.

…В деревню Василий пришел уже на рассвете. Багровым блином растекалась на востоке заря, и лицо у Василия от злости и быстрой ходьбы тоже было кумачовым. Варвара, заспанная, в халате, открыла дверь, босиком протопала назад в комнату, спросила не оборачиваясь:

— Что-нибудь случилось?

— Ага, случилось, — начал Василий, — где у нас мешки?

— Какие мешки, Вася? — В тихом голосе жены угадывались тревога и заискивание.

«Знает, ишь, как собака, хвостом закрутила, — мелькнуло в голове Василия. — Не иначе их с братцем Колюшей работа». Видел Василий, как тот на прошлой неделе в обед к комбайнерам в поле припожаловал, ходил, ехидненько так улыбался.