— А где он сейчас, этот Якорев?

— Был, да весь вышел. Уехал из совхоза. Семен ему эту дерзость не простил. Два раза на тракторе к своему дому в обед подъехал, а Семен Петрович на карандашик, да в приказ: из зарплаты за неправильное использование техники. Месяц отработал, а получать — ноль-ноль целых. Так что ты тоже поосторожнее шути, Глазков, понял?

— Ну, мне терять нечего, кроме трактора.

Больше всех работ Юрка любил уборку. На комбайне в хлеб войдешь — ни дать ни взять на самолете летишь, а под тобой облака с отливом золотым, и запах сухой соломы душу волнует.

В уборку, замечал Юрка, человек добрее становится, словно впитывает в себя шафранную мягкость полей. Перед выездом в поле даже Семен Петрович весеннюю размолвку забыл:

— Ну, Глазков, жду ударной работы от тебя. Справишься, соберем осенью круг, примем тебя в казаки — и перепахивай жизнь в хуторе на свой лад.

Хоть Юрка и не совсем понял, о чем говорил Семен Петрович, а на душе приятность осталась. Поэтому — работа в первые дни спорилась. А вечером при фарах соберет Семен Петрович комбайны в круг, одеяло байковое в середину, газетки расстелит, а на них огурцы, картошку с парком, хлеб горкой, а в центр, как ось, две-три бутылки водки. Сам и первый тост говорит:

— Спасибо вам, работнички. Опять в грязь лицом не ударили, не подвели. Отделение по совхозу в первые выходит. Так что мой магарыч — аванец за работу ударную.

— Благодетельный ты казак, Семен Петрович, — начинал на правах звеньевого Петро Измайлов, — у тебя с нами хлеб-соль не делена. Уж ты для нас, а мы для тебя постараемся.

Может, и с ухмылкой говорил это Измайлов, только в темноте как увидишь!

Юрка до дармовой водки не большой охотник был, поэтому стакан брал в руки скорее для того, чтобы компанию не ломать. Это не прошло мимо Семена Петровича. Он в первый же вечер выговорил:

— Что-то ты, Глазков, на водку зло копишь, а? Знаешь, как поэт сказал? «Кто пил — ушел, кто пьет — уйдет, а разве тот бессмертен, кто не пьет?..» Ты что, здоровьем слаб или анонимщик?

Комбайнеры негромко хихикнули, довольные шуткой, а Юрка поначалу растерялся, что ответить. Только потом мысль пришла в голову, что никакой он не хворый и, упаси бог, анонимки писать не собирается, если потребуется, скажет в глаза, в карман за словом не полезет, а не пьет потому, что повода застолью не видит: если за каждый чих стаканом греметь — работать времени не останется. Подумать-подумал, а говорить воздержался: не тот момент. Не поняли бы его любители дармовщины. Хоть и противно на душе стало — промолчал.

Но через пять дней пожалел, что смалодушничал. Перед вечером, когда ячменное поле убирали, подъехал Семен Петрович с шофером Валькой Ерохиным, остановил комбайн, отозвал Юрку в сторонку, заговорил с улыбкой:

— Ну что, Глазков, надо уговор наш до конца доводить.

— Какой уговор? — не понял Юрка.

— Видать, забыл? — Управляющий ухмыльнулся. — Про прием в казаки забыл, что ли? Тебе сейчас Ерохин мешки передаст — насыпешь: вот твой прием и обмоем…

— Не пойму что-то я вас, Семен Петрович. — Юрка и в самом деле терялся в догадках.

— Ты, Глазков, чудак иль родом так? Думаешь, каждый вечер управляющий вам, комбайнерам, дружеский прием устраивает за здорово живешь? Пока водку за деньги в магазине отпускают, понял? Как говорят, товарообмен: деньги — товар…

— А зерно — это тоже товарообмен?..

— Догадлив ты, Глазков, догадлив! Точно, зерно, говоря ученым языком, в данном случае выступает в категории товара. Политэкономию не изучал?

Юрка покачал головой, скорее от удивления тем нахальством, с каким Семен Петрович говорил все это. Говорил спокойно, без тени смущения, как будто о деле, выеденного яйца не стоящем. Неужели и правда не считает, что это воровство? И только хотел прямо спросить Семена Петровича, но тот опередил:

— Напрасно головой крутишь, Глазков. Знаешь, шилом моря не согреешь, куском душу не спасешь. Совхоз не обедняет, если два-три мешка зерна уйдет. Был такой адвокат Плевако, он однажды старушку в суде защитил. А старушка та чайник на станции украла. Так знаешь, что сказал тот адвокат? Он такое завернул, что у суда волосы дыборем. Говорит: на Россию многие нападали: и поляки, и шведы, и французы, она все вынесла. Но вряд ли она «выдержит», если у нее старушка украдет чайник за полтора рубля. Понял смысл?..

— Что-то ты ему, Петрович, большую политграмоту устроил? — вступил в разговор Ерохин. — Чай, не мальчик с одной извилиной, понять должен.

Юрка взглядом, как ножом, полоснул Ерохина, носком сапога придавил окурок.

— Вы меня, Семен Петрович, не поняли, наверное. То, что я по стране как перекати-поле катаюсь, себя за это сам казню. Но воровать я пока не научился и вам не советую. За это бьют и плакать не велят.

С тем и начал подниматься на мостик. Семен Петрович изогнул шею и крикнул вслед Юрке;

— Цену набиваешь? Борец за справедливость, да? Ну, живи с миром. — Сказал так, что понял Юрка: не будет мира.

В уборку дождь — и праздник, и несчастье. Работаешь так, что в потное тело рубаха влипает, в горле от пыли першит, в коленках дрожь от вибрации, словно в самого тебя амортизаторы вставили. Верно подмечено: маленький дождишко — мужику отдышка. Ну а если ненастье не на шутку — беда лавиной обрушивается с небес на ниву.

Дождь уже на четвертый день шел. Нудный такой, мелкий и вязкий, по-осеннему холодный. Первые два дня комбайнеры отсыпались, отмывались по домам, а на третий день не выдержали, потянулись в поле мазать и ладить машины. С полдня толкались около комбайнов, хмурые, как непогожее небо, все еще надеясь, что ветерок разгонит тучи, обдует поле. Намокшие, нахохлившиеся грачи сгрудились на посеревших валках, дремали. И такое дремотное состояние передалось людям.

Юрка из куска брезента тент над копнителем соорудил, из кучи соломы посуше натаскал, забрался под тент и оставшуюся половину дня проспал. Но на другой день сон пропал совсем. Челноками сновали комбайнеры вокруг комбайнов, костерили на чем свет стоит дурную погоду. И даже когда дождь перестал и ведро наступило стремительно, как-то даже неожиданно, их пыл не остыл. Самый яростный, Яшка Терпенев, орал на всю стоянку:

— Наказанье на нашу голову, твою мать! Четвертый день идет, как пропасти ждет. Так и завянуть можно.

Но по мере того как очищалось небо, поднималось настроение, и разговоры приобретали деловую стройность, неторопливость. Конечно, понимали комбайнеры: день сегодняшний пропащий, но хоть надеяться есть на что, а то уже всякую веру потеряли.

Семен Петрович в поле перед самым обедом появился. Походил для виду по рядкам, пощупал колосья, потом сказал, как припечатал:

— Начинать надо!

— Да ты что, Семен Петрович? — вступил в разговор Парамонов. — Хлеб как коровья жвачка пойдет. Сегодня и говорить нечего, плюнь и забудь: день пропал. Вот с утра завтра наверняка…

— Правда, правда, Семен Петрович, — поддержали другие.

— И ты, Глазков, так считаешь? — неожиданно спросил управляющий у Юрки.

— И я, Семен Петрович. — Юрка уловил неприязнь в голосе, но спорить не хотелось. — Витька точно подметил: молотить сейчас — добро только переводить.

Увидел Юрка, как начало наливаться краснотой лицо Семена Петровича, как мелко задрожали руки, отступил к комбайну, но Семен Петрович уже на крик сорвался:

— Не будет по-твоему, Глазков, понял? Силой власти, мне данной, приказываю начинать, понял? Перед хлебом руки по швам, понял? — И так зачастил это «понял», как сапогами по половицам забухал. Юрка еще не сдавался:

— Да ведь глупость, Семен Петрович, получится… Не хлеб, а кутья кутьей.

— Яйцо курицу не учит, понял, Глазков? А будешь упрямиться — завтра докладную директору на стол, и все твои выкрутасы в таком свете представлю, что не поздоровится. И прости-прощай…

Юрка хотел сцепиться с управляющим, высказать все, что думал о нем, да на миг представил Верино лицо, заплаканное, морщеное, эти попреки-укоры: «Перекати-поле проклятое, опять права качать вздумал…» — и круто, по-военному развернулся к комбайну, на мостик в три прыжка вскочил.