Но на четвертый день эта семейная идиллия Юрке изрядно надоела, да и Верины «наряды» уменьшились — подогнал Юрка дела на «базу» и поэтому объявил утром:

— На работу буду подаваться.

Вера хотела было в причитание удариться, руки в боки — точно борец на ковре, но теща в защиту зятя встала:

— И правильно, Юрий. У нас по присказке — дом невелик, а сидеть не велит, обязательно какое-нибудь дело сыщется. Уж лучше ты на работу отправляйся.

Путешествие до бригадного стана бесследно не прошло: нога покалеченная тягуче заныла, на лбу испарина выступила, но Юрка старался держаться молодцом. Невелико геройство — ногу в шнек сунуть, да еще сострадание к себе искать. Поэтому, когда с ребятами-собригадниками здоровался, в ладонь всю силу вкладывал — дескать, не ослаб Глазков, фасон держит. И ребята, будто поняв, что от них требуется, с расспросами не лезли, только Парамонов по спине кулаком стукнул.

— Держись, Юрка, за одного битого двух небитых дают!

Трактор Юрка свой нашел в гараже уже изрядно ободранным — постаралась братва, недаром говорят: без хозяина товар сирота. Пока ремень вентилятора искал, свечу к пускачу да разные другие мелочи, которые «одолжили», почти полдня прошло.

В поле выехал уже часам к двум, на несколько минут заскочив домой пообедать. Трудновато было сцепление выжимать больной ногой, а так нормально, будто и не было вынужденного перерыва. И почти до самого вечера возил Юрка кукурузную массу к животноводческим фермам. Работалось легко, хотелось даже песню запеть, но в тракторе какая песня — за треском голоса собственного не услышишь.

Настроение светлое дождик испортил, вроде бы и с ничего собравшийся, тучка набежала с овчину, а ливень повис над полями по-весеннему, взахлеб затараторил по накатанной до блеска дороге, и тележка заскользила неуправляемо, начала трактор болтать из стороны в сторону.

Вот так всегда: дожди идут не тогда, когда просят, а когда косят. А ведь договорились с комбайнерами допоздна поработать — не вышел номер. Теперь одно оставалось — отвезти тележку зеленой массы в летний лагерь буренкам, и шабаш. Засветло управиться можно и еще дома какую-нибудь немудрую работенку исполнить. С тем расчетом и повернул Юрка на дорогу, к Дальним Станам. Поле так называлось — Дальние Станы. В дневное время казаки там землю не пахали, а сенокосы держали и каждый своим станом стоял. Отсюда и название пошло. И сейчас половина поля не пахалась: сизые валуны мореные словно из земли растут, любой плуг исковеркаешь.

Дорога на Дальние Станы и в сухую погоду нелегкая, змеей с холма на холм извивается, точно за собственным хвостом гонится, а сейчас, после ливня, раскисла, трактор, как пьяный, петли плетет. На взгорок взбираешься — куда ни шло, хоть и с прибуксовкой, но машина тянет, а вот под изволок расчет точный нужен, тележка груженая давит на трактор, одно неверное движение — и опрокинется: таких бед может наворочать, с головы не стрясешь. Юрка в сиденье как влип, неприятный озноб пошел по телу, взмокшему от пота, руки руль схватили мертвой хваткой. Может быть, из-за такой сосредоточенности Юрка и поздно заметил застрявший в балке по самые ступицы «газик».

«Эге, да это, кажется, Семен Петрович бедствие терпит, — подумал Юрка. — Придется руку дружбы подать. Сам погибай, а товарища выручай», — вспомнил с иронией армейскую заповедь Глазков.

Отцепив тележку, Юрка осторожно спустил трактор под гору, засигналил, надеясь, что Семен Петрович из кабины выскочит, трос накинет. Но, видимо, в машине никого не было. Наверняка в село за трактором ушел. «Ну и ладно, вытащу на взгорок, а там пусть сам управляется».

Глазков вылез из трактора и только тут почувствовал, как устал за свой первый рабочий день, даже хромать стал заметнее. Опять в пояснице тупая боль появилась. Набросить трос усилия потребовались. Разгибался медленно и невольно взглядом в салон уперся. И понял сразу, почему на этой полевой дороге «газик» оказался: в просторный кузов центнера четыре арбузов накатано.

Значит, прав Ерохин, небескорыстно свою вахту, как прилежный солдат, на бахче Семен Петрович несет. И этой дорогой в хутор возвращался, чтобы поменьше чужих глаз встретить. Да, видно, дождь все карты перепутал и тайное явным сделал. Хотя почему явным? Избери другую дорогу Юрка, и будет опять завтра Семен Петрович «права качать», на совесть напирать хлеборобскую. Ох, умеет он такой балаган устраивать!

А может быть, и не стоит связываться? Баран с волком тягались — одни рога да копыта остались… Но чувствовал Юрка, что всем существом душа противилась такому отступничеству, и он решительно подавил в себе робость. Семен Петрович потому в себе веру укрепил, что другие ему прощают, мелкими его проделки считают, подумаешь, мешок зерна, центнер арбузов — поле не оскудеет. А Семен Петрович, как нахальный воробей, по зернышку поклевывает, зоб свой ненасытный набивает, да еще поучает при этом — посмотрите, какой я радетель за общественное дело.

К конторе совхоза с «газиком» на буксире Юрка прикатил уже к темноте. В широких окнах багрянилась заря.

Перед тем как зайти к директору, Юрка выкрутил в «газике» золотники и скаты гулко, как лед на весеннем пруду, осели в грязь. В приемной застал только диспетчера. У него и спросил про директора.

— Зайти можно?

— Ты что, на пожар спешишь? Тебя сейчас и слушать никто не станет…

— Ну, тогда вас попрошу две просьбы выполнить. Первая — пусть директор на машину посмотрит, что я на буксире приволок. А вторую я на бумаге изложу…

На листке, выдранном диспетчером из тетради, Юрка написал размашисто: «Прошу перевести меня в первое отделение совхоза, так как я не желаю работать рядом…»

С кем он не хотел работать, Юрка не написал, может быть, преднамеренно, а скорее просто в спешке. Передав заявление диспетчеру, Юрка зашагал к выходу. Диспетчер, пробежав глазами листок, заспешил за ним, крикнул с крыльца:

— Эй, Глазков, ты пыл укороти! По таким делам тебе самому с директором говорить надо…

— Ничего! — крикнул в ответ Юрка. — Сам разберется. А у меня коровы с голодухи небось концерт устроили.

Но диспетчер эти слова из-за рева трактора не услышал.

Причуда

Ночь шуршала дождем, звенькала незакрепленным оконным стеклом, шелестела осинником. В другое время под эту монотонность спалось бы сладко и безмятежно, но сегодня Ершову хоть глаза коли — пропал сон, отлетел напрочь. Будешь завтра целый день носом клевать. А всему причина — письмо Любахино. Угораздило сестрицу разбередить старое, отболевшее, словно в затухающем костре прутиком пошевелить…

Любаха писала редко и коротко, как будто кто под руку толкал: живы, здоровы, ребята растут, с деньгами туговато, разлюбезный муженек не умнеет. А в конце — привет от соседей, от всех чохом. Ершов привык к таким письмам, прочитывал их, откладывал и спокойно жил дальше. Сам он тоже сестре писал редко, да и вообще не любил письма: казенная вещь — бумага, не все ей поведаешь, что на душе у тебя.

На этот раз Любаха прислала письмо обстоятельное. И даже в почерке степенность, неторопливость угадывалась — буковка к буковке, как бусинки, нанизаны. Писала сестра о своем житье-бытье чуть иронически, дескать, близок локоток, да не укусишь, «сама, дура, глядела — за такого летела» (из частушки слова выцарапала), теперь «расхлебывай кашу одна». А дальше на слезливый тон перешла. «Дорогой мой братец, — писала она, — была недавно я на нашем подворье, и такая меня злыдень-тоска за горло взяла — видно, рассыпаются нашей мамани косточки. Дом наш родительский приходит в такую негодность, будто на беспутном мужике сапоги, — дыра на дыре. И подумала я, а ведь есть у нашего дома хозяин — может, тоже беспутный, не мне судить, потому и пишу тебе это письмо: гоже ли свое гнездышко пускать по ветру, как сентябрьскую паутину? Сам знаешь, Вася, мне туда перебираться не с руки — как-никак казенная квартира, да и средств кот наплакал. А тебе бы сейчас перетряхнуть дом, и он бы новой монетой заблестел. Любо было бы туда приходить. А что работы касается, то в городе ее тоже хватает, без дела никто не сидит, любой мужик, мало-мальски с головой, две сотни выколачивает. Так что бросай ты, Вася, свой колхоз, на нем белый свет клином не сошелся. А если не приедешь — пропиши, как мне с домом поступать, продать усадьбу или еще как…»