Путь был неблизким, но шел Василий легко и твердо, не оглядываясь назад.

А на столе в Варвариной избе зеленела бумажка, в которой было написано, что старшина второй статьи запаса Василий Егорович Пекшин призывался на военную переподготовку и что при себе он должен иметь кружку, ложку и запас харчей на трое суток. И неважно, что эта бумажка была заполнена рукой Василия.

Перекати-поле

За свои тридцать лет Юрка Глазков раз пять менял место жительства. Первый раз, когда из родного дома немудреные пожитки с женой вывозил, было до боли обидно. Но что поделаешь, не притерлись Вера с матерью. Словно на двух концах пропасти жили. Юрка жену после армии привез в родную деревню, из казачьих краев была девка, огневая, расторопная, красивая, а мать казанской сиротой в дверях стала, притолоку на охрану взяла и смотрит исподлобья, головой покачивает. Так и жили с полгода: Вера в щепку разбивается, угодить старается, а мать все качает головой и вздыхает. Юрке надоела эта «комедь» — горшок разбитый не склеишь — и однажды плюнул на все.

— Собирайся, Вера, нас тут не поняли…

Мать встрепенулась, что-то, видимо, сказать хотела, а Юрка уже — на конюшню за подводой. В соседний колхоз переехал в тот же день, за полтысячи купил домишко старый. Через полгода потолок люлькой провис. Глазков с визитом к председателю колхоза: выручай, мол, жить негде. Тот условие выдвинул: поедешь на три месяца на лесозаготовки — помогу досками, а так не подходи, я тебя знать не знаю.

Юрка в объяснения:

— Не могу сейчас, с женой наследника ждем…

— А колхоз тебе что, касса взаимопомощи? — вскипел председатель. — Карман безразмерный, так, что ли?

— Про карман не знаю, не мерил, но два куба доски, думаю, этот карман не вывернут. Пойми, Владимир Васильевич, я к тебе первый раз обращаюсь.

— Ну и что из того, что первый? Вас у меня, знаешь, сколько? Триста человек. Все с одной просьбой обратятся — что получится? Триста нарядов председателю. А мне бы те наряды успеть выполнить, какие начальство дает, понял?

— Понять можно, только если так людей отшивать, скоро вообще никаких писем-заявлений не будет: разбегутся…

— Молод учить меня. Запомни, Глазков, был бы кот, мыши будут…

— Дурак вы, хоть и председатель, — не сдержался Юрка, — людей за мышей считаете, — и хлопнул дверью.

Наверное, эти два случая злобу копной собрали. Стал Юрка раздражительный, как горячая сковородка: плюнь — зашипит. После этого в двух совхозах работал, все вроде нормально шло, квартиры давали неплохие, двое ребятишек появилось. Казалось бы, можно и якорь бросить, остепениться, но Юрка стал неуправляемый: маленькая обида — и поехали дальше. А ведь как не любил все эти сборы: узелки, кулечки, застегнутые чемоданы, кислое, как перестоявшаяся капуста, лицо жены, с которого потом на две недели исчезала улыбка, и от этого у Юрки настроение тоже падало до нуля, все валилось из рук.

— Перекати-поле, а не человек, — злилась жена, отчего у правого глаза принималась пульсировать жилка, а губы складывались в презрительную ухмылку, — шар зеленый, без роду и племени. Вон ребятишкам скоро в школу идти, а они, как лягушки-путешественники, с нами на узлах кочевать будут? У тебя что, цыгане в роду были?

— Ну, мать, хватит, ох, хватит! — Юрку словно кто пополам складывал: он становился меньше ростом, морщил лоб, и глаза моргали часто-часто. — Сама знаешь, не моя инициатива. Начальству не угодил. Видимо, такой родился — позвоночник плохо гнется.

— Брехать научился, вот он и плохо гнется. Хватит, дорогой! Теперь будешь слушаться меня. Домой ко мне в хутор поедем. Мама правильно говорила: «Два раза переехать — раз сгореть дотла». А я с тобой больше пожитками по чужим краям трясти не собираюсь.

Сказала Вера, как топором отрубила. Вот так Юрка оказался в Фоминском. На другой день после приезда в хутор отправился осматриваться и пришел к выводу: ничего, люди не бедствуют, жить можно. Даром что безлесная сторона, а дома деревянные, в крест рубленные, шалевкой отделанные, железные крыши всеми цветами радуги сверкают. Если с высоты смотреть, то веселый калейдоскоп получается, в осеннем лесу грибы так торчат из-под листьев, переливаются красками.

— Все, Вера, якорь бросаем, — сказал Юрка, возвратившись домой, — хуторок мне ваш приглянулся.

— И давно бы надо. Неужели, когда свадьба была, не заметил?

— Ну, мать, тогда мне не до этого было. На тебя только и смотрел.

Теща, узнав о Юркином решении, перекрестилась троекратно, проговорила:

— Слава богу, хоть на старости лет мужик в доме появился. — Для нее, солдатской вдовы, это самым главным было.

На следующий день вышел с Юркой небольшой конфуз. С утра отправился он на работу устраиваться. Подходит к конторе отделения, видит: сидят на завалинке человек десять, курят в ожидании наряда. Поравнявшись, Юрка руку к картузу кинул:

— Здорово, мужики!

Из толпы выступил один, в фуражке военной, в бушлате, с лица розовый, хоть прикуривай (потом Юрка узнал — Сергей Дубов).

— А где это вы мужиков увидели?

— Как где? Разве теперь мужицкое сословие в брюках не ходит? — не растерялся Юрка.

— В хуторах, братец, казаки живут…

Наверное, Юрка не первый на такую удочку попался. Грохнул карагод так, что в конторе оконца перезвоном ответили. Однако смущение у Юрки недолго длилось.

— Времена кончились — шашками махать…

Почувствовал он — пришла очередь хуторянам смутиться. В ту же минуту на пороге появился управляющий Семен Петрович, видный мужик, лет под сорок, с загаром бронзовым, руки что две лопаты. Команды четко отдал, Юрке это понравилось, потом к нему обратился. Столковались они быстро: трактористов в отделении не хватало.

— Казаков много, а трактористов мало? — не удержался Юрка.

— Значит, и тебя обстреляли? Это у наших казачков модно стало. Да шутка все это, розыгрыш. Ничего, Глазков, будешь хорошо работать, мы тебя тоже в казаки примем за два мешка ржи, понял? — весело загоготал управляющий.

Юрке Семен Петрович сразу понравился. С веселым человеком и работать приятно, веселье силу придает, по себе известно.

Но через неделю еще открылась одна черта Семена Петровича. На весеннем севе «эстафета» из совхоза пришла, глянул Юрка и ахнул. Если верить цифрам, отделение «Заря» сев закончило.

В обед приехал Семен Петрович в поле, из «газика» ноги в начищенных сапогах — хоть как в зеркало глядись — выставил, высадить бережно, словно горшок из печи свое тело собрался, а Юрка уже к машине, руку под козырек по-парадному вскинул, дурашливо гаркнул:

— Поздравляю, Семен Петрович, с трудовой победой!

— С какой такой победой, Глазков?

— С окончанием весеннего сева…

Управляющий хмыкнул, скривился, будто горчицей поперхнулся, заморгал удивленно.

— «Эстафет» не читаете, Семен Петрович! Во вчерашней сводке напечатано: отделение «Заря» сев на сто процентов выполнило. Разве вы не видели?

— Видел, видел… Только что от этого?

— Как что — почет и уважение! Начальство совхозное, оно тоже «эстафетки» перед обедом почитывает. Глаз кинет, а там — ого! — «Заря» с севом, как повар с картошкой, разделалась, провела его за считанные часы… Готовьте, дорогие товарищи, поздравление славному трудовому коллективу и лично дорогому Семену Петровичу.

До этого управляющий улыбался, а тут точно током его прожгло, дверцу рванул на себя и только крикнул:

— У тебя не спросились, как поступать, да? — И машина, раза два подпрыгнув на глыбах, тронулась к дороге.

Сеяльщики обступили Юрку, начали хихикать, перемаргиваться.

— Испортил ты, Юрка, управу настроение, — вступился в разговор Вячеслав Парамонов, — но, видно, плохо ты его знаешь. Наш Семен Петрович — большой специалист по рапортам. У него правило святое — чтоб в сводке порядок был. Сев ли, уборка — «Заря» впереди. Даже если сегодня кто из района приедет. Семен Петрович и глазом не моргнет, скажет: «Края отсеваем». Мы один год вот так в поле выехали, а дня через четыре смотрим — рапорт в газете: отсеялись. А сеять ох сколько еще предстояло! К тому же дожди пошли. Но Семен Петрович не стушевался. Дожди кончились — шагом марш в поле: «края обсевать», а «краев» тех тысячи две гектаров. У нас был учетчик Николай Якорев, так тот ему однажды говорит: «Знаете, Семен, Петрович, как такое называется? Очко и втирательство».