— А я ведь тоже буду жаловаться, Николай Андреянович. Если откровенно говорить, не было у моих ребят фронта работ.
— Как не было? — изумился председатель.
— А так, очень просто. Водовод по частному огороду проходит, а там какой-то чудак живет. Вышел из дома, под экскаватор, как под танк, ложится: «Не разрешу здесь копать!»
— А кто там у нас живет? — первый раз обратился председатель к Ершову.
— Да Егор Причуда…
— Ну, этот и под танк бросится, — сказал с ухмылкой Николай Андреянович. — Одно слово — человек с причудой. Вот Ершов только и умеет с ним разговаривать. Правда, Василий Васильевич? Давай так договоримся, Первеев: ты своих ребят на работу настраивай, а вот Василий Васильевич с Егором столкуются, чтобы у вас отговорок не было. Выбей у них, Ершов, главный козырь, а то у меня уже терпенье кончается. Признаться, я и так тебе хотел сегодня поручить мелиораторами заняться, да ты на наряд опоздал…
Егор Боровков жил на краю Гороховки. Рассказывают, что после войны, когда он женился и решил дом ставить, сам это место облюбовал. Рос здесь чернобыл в человеческий рост, густой стеной, и жена Егора Катерина даже заплакала, когда он ее на новое поместье привел:
— Да меня здесь волки сожрут!
— Ну что ты, Катя, какие такие волки! Здесь место хорошее, спокойное, и, главное, простора много. Я, Катя, простор люблю…
— А зачем он нам, простор? Построились бы рядом с моими родителями, дети появятся — к ним будут ходить в сад, яблочками лакомиться.
— Сад мы и свой посадим.
Упрямый человек был Егор! Жену свою любил, жили душа в душу и только по праздникам, выпив стопку и обняв Катерину, говорил с грустью:
— Эх, козявка-малявка, если бы не ты, я бы давно был военным комиссаром…
Военным комиссаром он не стал, а вот бригадиром работал до самой пенсии, и бригадир был толковый, знал без высшего начальства, что на сегодня главное, как людей расставить, чтобы дело шло толковее. Еще в первый год своей работы заметил Ершов, что люди тянутся к Егору, и не по долгу служебной подчиненности, а искренне, неподдельно. И Боровиков был щедр на душевное слово, совет добрый и своевременный. Сейчас, после того как ушел Егор на пенсию, не раз Ершов изливал душу этому толковому мужику, и тот, как умный и знающий врач, снимал накипевшую боль.
Уже много лет проживший в деревне Ершов заметил, что сельские дома чем-то на хозяина похожи. У хозяйственного мужика дом колечком обвит, степенность и надежность в каждом оконце, наличнике, а у непутевого хозяина, про которого говорят, что живет по принципу «доедай — пойдем», то есть без думы о завтрашнем дне, и дом сколочен наспех, стоит покосившись, как картуз на макушке.
У Егора Боровикова дом — на зависть соседям — дубовый, рубленый пятистенок, ошелеванный тонкими наборными дощечками, смотрел на мир широкими окнами, словно открытым взором. Во всем его облике — основательность, на вызов похожая; дескать, посмотрите на меня, полюбуйтесь.
Глядя всякий раз на этот дом, вспоминал Ершов один памятный урок, который Егор преподнес ему на первых порах. Как-то, объезжая поля, пожаловался Егор на бригадира соседней бригады, мол, не тянет тот, дело страдает. Придется освобождать. И кандидатура на примете есть, парень молодой, толковый, только сомнение берет — справится ли? А Егор в ответ:
— А ты, Василий Васильевич, на квартиру к нему сходи — и ясность сразу полная будет. Если у него в доме и во дворе порядок, у собаки конура есть, туалет, извините, замечаний не имеет, значит, прок будет. В нашем бригадирском деле человек хорошим хозяином должен быть, а не балаболкой.
И ведь как в воду глядел Егор: посмотрел дом Ершов, с людьми поговорил — и пришлось другую кандидатуру подбирать…
Егора Ершов нашел во дворе, в «мастерской». Так величал тот небольшую пристройку к сараю, по внешнему виду неприметную, но внутри на заглядение — верстаки, станочки, тиски, инструмент на полочках, и все так разложено, что в любую минуту под рукой нужная вещь окажется.
Завидев гостя, Боровиков отложил резной наличник, над которым, видимо, колдовал с утра, степенно отряхнул стружку с колен, заулыбался так, что лицо посветлело, лучиками морщинок заиграло, приветливо протянул руку.
— Ранний гость к добру, поздний — к лиху, так говорят, Василий Васильевич?
— Это уж точно, Егор Евдокимович! Только я гость хоть и ранний, да недобрый — вон тебя от полезных дел оторвал…
— Невелика беда, Васильич. У меня эта мастерская как бальзам для души, нервы лечит. Бывало, в молодости полаюсь со своей Катериной — тут же сюда, за рубанок… Часа два поработаю, глядишь, дурь из головы и вылетит, светлее на душе станет. Работа — она в любом деле лекарь.
— Не всякий с тобой, Егор Евдокимович, согласится. Молодежь говорит — работа дураков любит…
— Тот сам дурак, кто так говорит. Да ты садись, садись, Васильич, в ногах правды нет. Хочешь — на верстак, а хоть вот на эту табуретку. Давно, чай, у меня не был.
— Работы по горло. Сам знаешь, только с уборкой кончили, пока хлеб, картошку, свеклу до дела довели — семь потов сошло…
— Тебе-то, Васильич, сейчас небось книжки читать времени нет, а у меня его по-стариковски хватает. Так вот я недавно в словаре у Даля такое объяснение слову «страда» вычитал, что, дескать, означает оно тяжелую, изнурительную работу. Сейчас, может быть, изнурения поменьше: как-никак хлеб машина молотит, только на мостике все равно как бессменный часовой человек стоит.
И пока Егор философствовал о крестьянском труде, Ершов, в такт кивая головой, думал о том, как начать о злополучном водоводе так, чтобы не обидеть хозяина. Но Егор точно почувствовал, зачем пожаловал агроном.
— А я, Васильич, никак в себя прийти не могу: скандал с мелиоратором сегодня произошел. Поэтому и в мастерскую закрылся, пока злоба с меня схлынет.
— Случилось что-нибудь? — лукавя, спросил Ершов.
— Случилось. Первеева-прораба ты хорошо знаешь? Захребетный человек, всю жизнь налегке прожил. Сегодня выхожу на двор, а он по моей леваде расхаживает, колышки ставит с двумя молодцами. Подхожу, поздоровался, любопытство проявляю: «На какой предмет разметка ведется?» А он мне отвечает: «Орошение делаем, тут водовод пойдет. Так что, хозяин, с дровами будешь». — «Как с дровами?» — спрашиваю. «А так, сейчас бульдозер загоним, будем корчевать деревья, а ты не ленись, собирай дрова». А один из молодцов мне подмигивает: дескать, к вечеру не забудь благодарность выставить с закуской. Я, Васильич, человек не нудный, на горло нажимать не умею, а тут не сдержался, все, что надо, им сказал. А Первеев, гад, хохочет: «Онучи хозяина не учат». Ты хоть историю с моей левадой знаешь?
Как не знать, знал Ершов эту историю, за которую и получил Егор свое прозвище — Причуда. В деревне непременно свежему человеку расскажут про каждого. А тут такой факт! На следующую весну, когда Егор дом построил, задумал он посадить сад. И как надумал — сделал. Пешком в город сходил, притащил четырнадцать саженцев-пятилеток, ямки выкопал, каждое деревце с любовью посадил. Два года не знал покоя: то крону подрезал, перегноем штамбы засыпал, зимой из снега штабеля складывал, чтоб заяц не добрался.
А весной, когда появились первые цветы, как раз после Дня Победы, на велосипеде приехал финагент Демьян Тавокин, мужичок дробненький, скуластый, лысину начесом упрятал (смеялся: дескать, идет покрытие за счет собственного бюджета), и так, похохатывая, начал:
— Выходит, Егор Евдокимович, лишних тысяча четыреста карбованцев завелось?
— О чем разговор, Демьян Акимович?
— О сельхозналоге, браток. Забыл разве, что за каждый корень положено сотню платить?
— Да как же с таких яблонь брать? Малолетки, только цвести начинают.
— Эти сказки своей Катерине рассказывай, а мне некогда. У меня закон под рукой, им и руководствуюсь, а на крестинах ни у тебя, ни у твоих яблонь не был.
— Выходит, платить?