— Царский табак, ребята. Метр курим — два бросаем.

Наверное, Гришку не смутила подначка Семена Корсара, сказанная в рифму:

— А потом окурки собираем…

Гришка наделил Корсара презрительным взглядом, но ничего не ответил, сплюнул. Два дня щедро угощал курцов этими необычно духовитыми папиросами, вызывая восхищение мужиков, а потом — прав Семен Корсар оказался! — начал «стрелять» табачку на закрутку.

В другой раз привез Гришка с базара красивую трубку, неторопливо набивал ее чужим табаком, попыхивал дымком. И опять не удержался Семен, съязвил:

— Ты, Гриша, чем деньги на пустяки тратить, штаны бы себе купил. В ватных-то спреешь…

— Много ты понимаешь, Сеня, — ласково, с ухмылкой сказал Гришка. — Если хочешь знать, узбеки в пятидесятиградусную жару халаты ватные носят. Зачем, не знаешь?

— Не знаю, — ответил искренне Семен.

— Ну вот, а с дурацкими советами лезешь. Такие советы мне и жена дает…

Какие советы давала жена Гришке, в точности сказать никто не мог, но в том, что ругала мужа за такую расточительность, сомневаться не приходилось. Ей-то, с пятью малолетними детьми, каждую копейку надо было ценить, а Гришке, хвастуну несчастному, и без трубки этой диковинной, вроде из корня березы сделанной, обойтись можно. Форс держит, если в доме деньги лишние.

Вот такой он был, Гришка Дукат, о котором теперь шла речь в нашей семье. Мать, заговорив о нем, тяжко вздыхала: Дукат был дорогим специалистом, всякий раз выговаривал:

— Я за скорость деньги беру. Он, Семен, волынщик известный. На одной водке за неделю разорит.

Дукат появился у нас в доме ранним утром. Я валялся на деревянных полатях — еще одной примечательности у нас в доме. Спешить в это утро было некуда, день воскресный, а из чулана тянуло чем-то вкусным, и я в предвкушении завтрака сглатывал слюну.

Гришка распахнул дверь, пропустил в комнату участкового милиционера Потапова, маленького, худощавого, похожего на мальчишку, и лесника Ларкина и громко захлопнул дверь за собой, так же громко поздоровался. Мать, возившаяся в кухне, вышла на середину комнаты, торопливо вытерла руки о фартук. Завидев Гришку, она заулыбалась, наверняка подумав о том, что на ловца и зверь бежит, но, столкнувшись взглядом с милиционером, согнала улыбку с лица, подалась вперед. Признаться, в дом к ним никогда милиционеры и лесники не ходили, и, наверное, мать испугалась столь неожиданных гостей.

Гришка между тем прошел к столу, уселся на лавку, вытер руки о свои замызганные штаны и, не смущаясь, по-хозяйски пригласил присесть и своих спутников. Те прилепились на уголок лавки, уставились на побледневшую мать. А Гришку этот вид взволнованной матери, кажется, нисколько не касался. Положив свои огромные кулаки на стол, сказал с напускной серьезностью:

— Вот, Дарья, с милиционером и лесником к вам пришел… Почему с сестрой на работу не ходите?

Мать в волнении начала потирать руки, заговорила каким-то тусклым, как лампадный свет, голосом:

— Да ведь ты сам, Григорий Андреевич, знаешь, домишко хотела перекрыть. Видишь, под каждой дыркой посудина стоит. Раздождится — хоть из дома бежи. Я уж сегодня к тебе как раз хотела дойти, попросить, чтоб ты за эту работу принялся…

Гришка приподнялся из-за стола, руку поднял, точно пытался остановить мать. Она и в самом деле замолкла, глядела на Гришку. А тот, переводя глаза на Потапова и Ларкина, начал распаляться:

— Выходит, Дарья, на колхоз тебе наплевать? Пусть колхозная картошка в земле парится? Тебе и горя мало. Своя рубашка ближе к телу. Ишь, как вы с сестрой своей придумали. Кстати, где она, почему дома не вижу?

— В ольшаник ушла…

— Что? — уже закричал Дукат. — Опять в ольшаник? Правильно тогда тебе, товарищ Ларкин, материал поступил…

Ларкин, грузный мужик в резиновых сапогах, в мятой фуфайке, громче засопел, с лавки поднялся.

— Я, товарищ Потапов, во дворе погляжу. Может быть, материал придется составлять о самовольной порубке… Лес от таких хоть на замок закрывай…

Мать, застывшая среди комнаты, как высохшее дерево, вдруг захлюпала носом, начала растирать по лицу набежавшие слезы. Дукат опять поднял руку.

— Но, но, Дарья, ты землю-то не мочи! И так дожди надоели. Поглядим сейчас, что в лесу ты нарубила, тогда и решим, что с тобой делать. Так, товарищ Ларкин?

Ларкин молча направился к двери, и вслед за ним тихо метнулся Потапов, а потом и Дукат поднялся, мать за руку тронул.

— Пойдем, пойдем, Дарья, товарищи должны убедиться!

Не знаю, какие мысли теснились в голове матери, но она шла за Гришкой медленно, нехотя, точно на поводу, оглядываясь на меня. Я соскочил с полатей, в галошах на босу ногу выбежал во двор. Ларкин, достав складной метр, обмерял сучки в поперечнике, а милиционер и Дукат молча наблюдали за действиями лесника, хотя, здраво судить, мерить было нечего. И Ларкин, сделав три замера, посмотрел сначала на Потапова, потом на Дуката.

— Тут, товарищи, картина ясная. Сучки одни… — Потом подумал и продолжил: — Но все равно, без порубочного билета. По закону я материал должен составить, а лес изъять.

— Ты вот что, Ларкин, — вдруг вступил в разговор Дукат, — ты материалом Дарью не стращай, не надо, где они деньги-то на штраф возьмут, а сучки эти мне поручи, я их овцам на ферму отвезу, и дело с концом, — и поглядел на Потапова.

Потапов молча закивал головой, Ларкин громко сопел носом, и мать начала потихоньку отходить, руки, что на груди скрестила, с трудом расцепила, слезы с глаз смахнула концом платка, тихо прошептала:

— Спасибо, — и вдруг засуетилась, затопталась на месте. — Уж ты, Григорий Андреевич, попроси товарищей в дом зайти, позавтракать…

Дукат на этот раз на спутников своих смотреть не стал, махнул рукой:

— Не надо, Дарья, некогда нам хлебосольствовать… А тебя я попрошу — немедленно в поле, и чтоб сестра была. Иначе…

Но что будет, если мать не выйдет, Дукат не сказал и направился к калитке, а вслед за ним юркнул участковый, грузно потопал Ларкин. Уже перед выходом Ларкин еще раз сказал:

— Так ты, Григорий Андреевич, доведи дело до конца…

— Ладно, ладно, — загудел Дукат и, оглянувшись, почему-то подмигнул матери.

Наверное, нервы у матери не выдержали, и она, как только закрылась калитка за неожиданными гостями, заголосила навзрыд, с причитаниями о своей горькой вдовьей судьбе. Я повис на руке у матери, просил ее успокоиться, зайти в дом. Но она точно не слышала, слезы лились и лились из покрасневших глаз, и лицо, морщеное, усталое, перекосила боль. Она подтолкнула меня к дому, попросила сквозь слезы:

— Иди в дом, Гришка, я сейчас приду…

Вернулась она через несколько минут, без слез, но с воспаленными глазами, начала собираться на работу. Появилась тетка Елена, наскоро позавтракала, тоже потянулась за матерью в поле.

Целый день я жил в тревоге, ждал, когда Дукат пришлет подводу забирать искладень, и с каждой минутой все больше накапливалась во мне злоба к Гришке. Не иначе это его работа, Дуката, это он привел милиционера и лесника к нам во двор, рассуждал я, и в голове крепла мысль — отомстить Гришке за материнские слезы. Одна дерзкая дума неотступно преследовала меня — запалить Гришкин дом, пусть попрыгает. В голове у меня рисовалась картина, как красными языками пламя охватывает Гришкин дом, как выскакивают на стылый порог его босоногие ребятишки, а затем и сам Дукат в своих ватных штанах, испуганный, с перекошенным лицом, прыгает в окно и мечется как угорелый, начинает тушить пожар, но поздно…

Пожары у нас в деревне были редко, как я помню, один или два раза. Это страшное бедствие поразило меня необузданностью стихии, которая не щадила ничего. Теперь этого я желал врагу своему Гришке Дукату. Я уже рисовал мысленно, как подкрадусь через сад к дому Гришки, как подсуну спичку, как рванет пламя.

Дальше мне становилось боязно. Ладно, Дукат виноват перед матерью, передо мной, но при чем его ребятишки, жена тетя Фрося, тихая, кроткая женщина, они чем виноваты?.. Представилось, как, зябко поеживаясь, запрыгает по настылой земле ребятня Дуката, заперхает от стужи, и у меня по телу мурашки пошли. Страшной была такая жестокость…