Уже перед самым уходом Антониха сказала:
— А я к тебе, Дарья, можно сказать, по великому делу пришла…
Я насторожился, а мать даже вперед подалась.
— Дом-то мой без хозяина остается. Мне Сережка и говорит: пусть Прохоровы в нем живут. Понадобится — потеснитесь, а так, мама, он нам не нужен. Все равно пустой стоять будет. Так что, Дарья, переходи, а там сочтемся…
Мать отрицательно закивала головой.
— Да как же, Антоновна, я перейду? Дом-то чужой. Вдруг у тебя со снохой не заладится, и окажусь я у разбитого корыта.
— А твой-то сохранится. Новей он не станет, правда… Да уж на худой конец спасение. — Потом, помолчав, добавила: — Что ж ты мне, Дарья, плохого желаешь?..
Мать опять замотала головой, какой-то разговор нехороший получается, заговорила:
— Да что ты, Антоновна, господи помилуй! Как можно! Живи там на доброе здоровье. Свой своему поневоле рад…
— Так ты согласна? — спросила Антониха.
— А что мне делать? В этой халупе оставаться, так скоро крыша на голову упадет.
Не знаю, как мать, а я был в тот вечер несказанно рад. Еще бы, дом Бочаровых — самый приметный в деревне, кирпичный, на две части разделенный деревянной перегородкой, с хаткой, приложенной к дому, из самана, где был глубокий погреб. Да мало ли еще чего было в этом доме, про который в деревне говорили, что он как колечком обвит. А самое главное — был при доме старинный сад, с яблонями и грушами, духовитый пряный аромат которого в конце лета разносился по деревне, дразня нас, ребятишек. Конечно, не обходилось без наших налетов на этот сад, но и хозяйке оставалось… А теперь-то я знаю, как спасти его от ребячьих набегов: установлю шалаш, буду там спать. Попробуй укради яблочко…
Переехали мы к Бочаровым на другой день, благо перевозить было нечего. Деревянная кровать да стол о трех ножках, несколько лавок, немудреная посуда… Все это мы с матерью и теткой перенесли на себе за каких-то два часа, я прибил гвоздик в деревянную перегородку, повесил старые ходики, у которых вместо гирь были навязаны ржавые гайки из колхозной кузницы, и наша жизнь на новом месте началась.
Сергей с грустным лицом, обняв меня, на прощание сказал:
— Ну, командуй тут, молодой хозяин! Главное — сад береги. Как-нибудь нагряну в гости — яблоками угостишь…
— На самолете прилетишь? — спросил я.
— Можно и на самолете, — Сергей улыбнулся, — только, брат, где его посадишь здесь, а?
И я тоже задумался. В самом деле, ляпнул я, не подумавши. Он, Сергей, чай, на реактивном самолете летает, для него, говорят, на целый километр бетонную полосу льют, а тут у нас в деревне где такая полоса? Было о чем подумать!
Антониха между тем матери говорила сквозь слезы:
— Ты, Дарья, живи тут как хозяйка! Дом-то, он хороший! Вот только крыша течет, сама знаешь, солому-то я корове зимой стравила. Может быть, с силой соберешься да и покроешь, а? Ты уж за деньгами не стой, делай, как для себя. Чует мое сердце — не вернусь я сюда больше. — И заголосила протяжно, точно из дома покойника выносили.
Она как в воду глядела, Антониха! Месяца через два пришла в деревню телеграмма — скончалась наша соседка. Мать долго размышляла, ехать или не ехать на похороны, но тетка Елена сказала категорично, как о деле решенном:
— Да ты что, Дашка! Люди, можно сказать, тебе дом подарили, а ты еще кочевряжишься! Надо ехать. Поможешь там с поминками да и заодно с Сергеем решишь, как с домом поступать…
Мать вернулась через неделю с припухшим лицом — наверное, плакала там, у гроба Антонихи, привезла три белые как снег пшеничные булки, карамельки, а самое главное — вечером показала тетке Елене бумажку, и та прочитала, что дом Сергей дарит нам. Правда, сказала мать, просил Сергей хоть раз в год присылать ящик яблок, все-таки из родного сада, хоть какая-то да память о родине, ну и, конечно, заплатить рублей восемьсот — как-никак поиздержался на похоронах.
В сельсовете мать по этой бумажке оформила дом, в конце августа послала Сергею посылку с яблоками, душистой, янтарного цвета антоновкой, а заодно и восемьсот рублей, вырученные за продажу двух коз, которые у нас были в хозяйстве.
— Ничего, — говорила мать, — главное, была бы крыша над головой, а без молока мы проживем. Так, Гришка?
Я утвердительно кивал головой, хотя после продажи козы стало голоднее.
По вечерам мать с теткой частенько вспоминали добрую Антониху, которую же в городе, в отличных, можно сказать, условиях настиг сердечный удар. Наверное, говорили они, отрыгнулись трудные военные годы, вот она и не выдержала.
Приближалась осень, начались дожди, и в нашем доме с потолка срывались мутные капли, в самых различных местах появились тазы, ведра, чугунки. Теперь у нас в семье все чаще заходила речь о крыше, дырявой, как старые сапоги, о том, как ее отремонтировать да как подешевле это сделать — денег-то совсем не было.
Несколько возов ржаной соломы мы привезли с матерью с поля, растащили мелкими кучками вокруг дома, чтоб потом легче пришлось ее смачивать.
Самым трудным было подготовить «искладень». Так у нас назывались мелкие сучья, которые нужно было заложить внутрь крыши, чтоб солома не провалилась. Леса вокруг деревни было много, но единственное место, где можно было нарубить сучья, — дальний ольховник, в пойме реки, на гнилом болоте. Дорога туда была трудной, по чавкающей грязью низине, поросшей тростником и камышом. Продираться с вязанкой было мучением, она цеплялась за заросли, и я, пока добирался до дома, несколько раз падал носом в вонючую, отдававшую гнилью грязь.
Заготовкой мы занимались три дня, причем я даже в школу не ходил. Мать была против, говорила, что они без меня обойдутся, а я должен учиться в своем пятом классе, но тетка перебила ее:
— Ничего за три дня не случится. Гришка, он догонит, правда, Гришка?
Я кивал головой, тем более что в школу мне идти не хотелось, дома все-таки лучше, хоть и работа предстояла тяжелая.
Обязанности мы распределили таким образом: тетка Елена орудовала топором, облачившись в единственные в доме старенькие с загнутыми носами кирзовые сапоги. Но, видимо, они тоже не спасли, и к обеду тетка сбросила их, шлепала босыми ногами по холодной, с ржавчиной болотной воде. Мы с матерью работу выполняли попроще: увязав веревкой нарубленные сучья, мы таскали их через болото к дому.
Наконец через три дня, когда искладень был заготовлен, мать, притащив последнюю вязанку, перекрестилась, дескать, слава богу, одолели, и вслух начала рассуждать:
— Теперь бы крыльщика хорошего найти…
Крыльщиков, то есть мастеров по крышам, в деревне было два. Один из них, Семен Корсар, небольшого роста мужик, плотный, широкоплечий, крыши крыл старательно, подбирая соломку к соломке. На его работу приятно глядеть, крыша точно в хорошей парикмахерской побывала, так она была любовно приглажена. Но кандидатуру Корсара тетка Елена отвергла сразу.
— Вот еще, — фыркнула она, — он крышу эту недели на полторы растянет. Будет как петух топтаться, а нас с тобой, Даша, по голове не погладят — на работу-то надо ходить.
Что и говорить, права тетка Елена. Большего тихохода, чем Семен Корсар, в деревне не было.
Теперь остался один специалист — Гришка Дукат, колхозный бригадир, мужик занятой и, видимо, поэтому работавший споро, коротенькие грабли в его руках будто балалайка играли. Он бы такую крышу дня за три одолел, но согласится ли, время-то горячее: на полях картошка убирается, на зяби люди заняты, а бригадир в поле целый день.
Он был приметной фигурой в деревне, Гришка Дукат. Летом и зимой ходил в ватных брюках, старых, замызганных, из которых торчала вата, в дырявых резиновых сапогах, в фуфайке. Был Дукат высокого роста, стройный, как сосна, черноволосый, на круглом лице его полыхал румянец, и казалось, все у этого сорокалетнего человека хорошо и улыбается он от избытка жизненных успехов, от того, что у него все получается. Гришка и сам любил прихвастнуть, показать себя. И кличку свою он за это хвастовство получил. Как-то он поехал на базар, продал овцу, а вечером, возвратившись из города, около конюшни начал угощать мужиков папиросами. Пачка была необычная для мужиков, плотная, картонная, с подписью «Дукат», с красивой картинкой. Гришка жеманно доставал длинные папиросы, мундштуком неторопливо стучал о крышку, говорил: