Очередь вспухала, обрастая все новыми людьми, растягиваясь вверх по лестничным переходам и через весь ГУМ до места покупки. Толстый, с налитым кровью от натуги лицом грузин, поводя усами, точно трактор проламывал очередь, выпихивая из нее слабых. Яков с близкого расстояния взглянул в его бешеные глаза и понял, что этот человек мог кого угодно раздавить до смерти; но, странное дело, он и сам был таким же и способным на все ради достижения цели. Он чувствовал, что лишился души и теперь в нем находилась одна грубая, безжалостная сила. Яков увидел жену, довольно ловко распихивающую осатаневших женщин.

— Прошляпил! — проговорила она ничего хорошего не обещающим тоном, глядя поверх его головы.

— А что я мог сделать? — оправдывался Яков.

— Надо было, мой милый, поворачиваться! Это тебе не дяревня. Стой здесь, я сейчас приду, — и она исчезла в море людей.

Вероника Степановна вернулась и сказала, что стоять нет смысла, потому что разобрали нужные размеры.

— Черта тут торчать, пошли, — бросила она, работая локтями и выбираясь из толпы.

VII

Яков сильно устал, как будто ему пришлось несколько часов без перерыва копать землю, проголодался и испытывал одно великое желание — примоститься где-нибудь в тихом уголке, лучше всего под каким-нибудь зеленым кустом, но Вероника Степановна с неиссякаемой энергией заторопила его в ломбард, где, оказывается, она заняла уже очередь.

— Слушай, Вера, может, поедем домой?

— Прекрати ныть. Хочешь красиво жить — умей вертеться. Нечего сказать: нашла себе «опору»!

К ее удивлению, Яков даже не знал о существовании такового заведения, и она еще раз подивилась, какая святая наивность попалась ей в мужья. День между тем разгорелся во всю силу и, как и вчера, как и весь последний месяц, дохнул им в лица спертой, каменной духотой. Яков шевелил пересохшими губами, едва поспевая на женой, и озирался по сторонам, выискивая какое-либо заведение, где бы можно было чем-нибудь перекусить. Через пыльное оконное стекло он заметил стоя поглощающих пищу людей и твердо сказал жене:

— Надо хоть малость поесть.

— Не умрешь. Потерпи. — Но Вероника Степановна заметила по потемневшим зрачкам мужа, что на этот раз он ей не уступит. — Ладно, только быстро! А я заскочу вот в эту парфюмерию, жди меня здесь.

Проглотив в одну минуту общепитовские, с попадающими на зубы сухожильями, пельмени и выпив стакан кофе-суррогата, заметно ободрившийся Яков вышел на уличный безветренный августовский жар. Вероника Степановна уже ожидала его около кафе. Они быстро прошли квартал, свернули в узкий переулок, миновали круглый, со скудными деревьями, дававшими бедную тень, двор и вошли в подъезд ломбарда. По широкой лестнице туда и обратно спешили с узлами и чемоданами люди, преимущественно женщины, и на их лицах было то же, что и у людей в ГУМе, выражение энергической деятельности, отчаянности и упорства. Уже на лестнице пахнуло затхлым, нафталинным духом, какой всегда исходит от залежалых вещей. Вероника Степановна быстро нашла свою очередь и пристроилась к ней. Просторный, с высокими резными окнами зал старинного каменного здания кишел народом, но в отличие от ГУМа не снующим и не кричащим, а разбитым строго по очередям, тянувшимся от порога к окнам приемщиц. Здесь не было суеты и оголтелости. Здесь каждый осознавал, что его счастье зависело от окна приемщицы, и потому следовало терпеливо и безропотно стоять и куриными шажками подвигаться к нему. Но, как определил Яков, стоявшие в разных очередях люди не были равнозначными по своему положению и достоинству. Они даже отличались внешним видом. Та очередь, в которой виднелись завернутые в чистые белые материи узлы, именовалась как барахольная (язык наш крепок запасом словечек!) и потому считалась низшего, недорогого достоинства. Когда обладатель узла достигал желанного окна и развязывал его, на свет божий извлекались насквозь пронафталиненные вещи: то какая-нибудь ядовито-желтого цвета синтетическая кофта, имевшая свойство растягиваться, так что в нее можно было облачить и десятилетнего ребенка, и взрослого, немалого ростом человека, то бархатные, давно вышедшие из моды шаровары, то какая-нибудь нейлоновая голубая куртка, то лимонно-коньячного оттенка пеньюар, то набор бюстгальтеров от нулевого до десятого размера включительно, — узлы вполне оправдывали свое название, и, следовательно, их обладатели не имели того житейского веса, как люди соседней очереди. С узлами преимущественно стояли небогато одетые женщины, мелкие служащие разных контор и управлений с зарплатой, не превышающей ста рублей, зачастую одинокие или же жены мужей, подверженных одному распространенному пороку, так что если не сбыть тряпку в ломбард, то она могла пойти с молотка за бутылку.

Очередь рядом имела сорт людей более самоуверенных: в их узлах находились вещи из натуральных мехов и дубленой овчины, погоня за которыми нынче достигла апогея. Тут стояли вперемежку женщины и мужчины разных возрастов.

Вероника Степановна заняла сразу две очереди.

Достигнув наконец окна, Вероника Степановна вдруг вся напряглась, в глазах ее появился сухой, антрацитовый блеск, и выражение лица сделалось холодным и хищным. Яков невольно почувствовал, несмотря на спертую духоту, озноб на спине.

Когда они молча спустились вниз и затем вышли на улицу, Яков с осторожностью — он боялся ее раздражения — спросил у нее:

— Для чего ты ищешь деньги?

Такой его вопрос только подтвердил ее представление о нем как о темном мужике, который не умеет жить.

— Слышал о такой вещи, как норковая шуба?

— И сколь же она, к примеру, стоит? Сотни две, три?

— А два куска не хотел?

Яков не знал этого выражения и переспросил, что значило — два куска?

— Дуб стоеросовый! Тысячи!

— Разве не жалко швырять такие деньги?

Она ничего не ответила ему, бросив на него непроницаемый взгляд, значения которого Яков не понял, но догадался, что он таил насмешку над ним.

— Ищи еще двести рублей, — сказала она, когда подошли к дому. — Их надо иметь послезавтра.

— Где же я возьму?

— А мое какое дело? Ты — муж. Обеспечь. Займи. Хотя приятели — такие же шарлатаны. Устроила себе счастье — врагу не позавидуешь. Не смей мне перечить!

— Но я и так молчу.

— Вот и молчи. Что тебе еще остается?

VIII

Вечером, вернувшись домой, Яков не сел, как обычно, к телевизору, послонялся бесприкаянно из угла в угол и, чувствуя какой-то нехороший зуд в душе, постучался в дверь тети Насти. Старушка только что откуда-то вернулась и тихонько копошилась, прибирая в своей светелке, где и без того царила чистота и все лежало на своем месте. Особенно Якова успокаивали милые красные «огоньки», густо росшие в разных черепках на подоконниках.

— Можно, бабушка, я у тебя маленько посижу? — спросил Яков.

— Телевизора у меня, отец мой, нет, — ответила она.

— А, ну его.

— Садись, садись, — тетя Настя подвинула к нему свое единственное старое креслице, как самое удобное и мягкое, которое она предназначала, как обычно, гостям.

Пестрая кошка, жмуря ясные глазки, с самым добрым расположением к гостю, доверчиво влезла и улеглась у него на коленях.

— Маруся, не шали, — погрозила тетя Настя, после чего кошка, потянувшись, с явной неохотой спрыгнула с колен. — А вот я сейчас тебе дам чайку, — сказала она, открывая старенький шкафчик, где хранилась посуда и откуда приятно пахнуло какими-то сушеными травами.

— Не хлопочи. Я так просто заглянул, — сказал Яков.

— А как не просто? В жизни все, отец мой, просто, — проговорила тетя Настя, распустив все свои морщины на лице. — Ну-ка садись к столу, — прибавила она, наливая такую ароматную, душистую заварку, что Яков крякнул от удовольствия. Когда же он стал пить, то ему показалось, что такого чая никогда не приходилось отпробовать, разве что похожим его угощала братова жена Домна Панкратовна.