— Ты что, батя, в лес ходил?

— Много будешь знать! — прицыкнул Иван Иванович. — Готовь без промедленья! — Он бесшумно отворил дверь и, напряженный, шагнул в горницу.

На другой день Дарья Панкратовна была так слаба, что не могла держать ложку в руках. Опять сек по крыше и окошкам уныло-однообразный дождь, в доме плавала тусклая мгла, теряли очертания лица.

Приехал врач, важный, лысый, в тяжелых очках, с опрятно зачесанными височками, холодный и равнодушный — новый человек в городке.

— Полный упадок сил. Может умереть. Я бы посоветовал достать настойку женьшеня. Только настоящую, — сказал он после осмотра больной, ловко зажимая в белом пухлом кулаке смятую бумажку (три рубля), вложенную туда Прохором; доктор, очевидно, угадывал невысокое достоинство того, что оказалось у него в кулаке, и появившаяся было искусственно-добрая улыбка тут же исчезла, и, надавив на кончики больших оттопыренных ушей черную шляпу, он все так же бесстрастно-вежливо вышел.

Иван Иванович скорбными глазами смотрел под ноги, быстро соображая, что следовало делать.

— Пойду к Селезню, хоть и нож в сердце, — вымолвил Иван Иванович, — да, видно придется поклониться: слыхал, у него эта самая настойка имеется.

Он, не медля ни минуты, сразу же отправился к Селезню в отдел культуры, но тот по случаю простуды сидел дома. Ипат Антонович в полосатой пижаме и в красных подтяжках, несмотря на насморк, вследствие хорошего, сытного, с добытым в потребсоюзе мясом обеда, находился в бодром настроении. Но как только Иван Иванович сообщил ему цель своего прихода, то выражение кота, который наелся молока, мгновенно исчезло с его лица. Ипат Антонович подобрал губы, прищурился и, заложив правую руку под борт халата, должно быть из желания выглядеть внушительно, проговорил с раздражением:

— Черт их знает, понимаете ли, этот народ! Живьем за горло хватают. Дорогуша, откуда она у меня? Я с бабами как нравственный человек не вожусь. Чтоб там… для некоторых стимулов… Настойки у меня нету.

— Есть, Ипат Антонович, — тихо выговорил Иван Иванович.

— То есть, к примеру, как это есть? — опешил Селезень, поглядывая искоса на Тишкова.

— Обыкновенно как. Вон в том шкапе стоит. Ты ведь, Ипат, когда-то золотые горы сулил моей Дарье Панкратовне. Теперь она перед смертью. Так помоги! — Голос Ивана Ивановича дрогнул, он отвернулся, не желая показывать своей слабости перед этим человеком.

Минуты три длилось молчание.

— Говорю, рад бы, со всем старанием, помочь. Да где ж взять настойку-то? Кто тебе такую чепуху набрехал, что она у меня есть? Хотел бы я, между прочим, знать?

Иван Иванович хотел сказать ему про то, что он, Селезень, любит баб, но не имеет для этакого дела силенок, и потому все говорят, что у него имеется настойка целебного корня; однако страх воротиться пустым заставил его воздержаться от такого высказывания.

— Ну нет так нет, — Иван Иванович направился к двери и, приоткрыв ее, глядя в высоко поднятые брови Селезня, проговорил так, что тот мотнул головой, будто его душили: — Тебя, Ипат, живьем совесть заест!

«Тоже — нравственник. Голодраный мужик! Мною дурища тогда побрезговала. Но я ж, однако… культурный деятель». Ипат Антонович крикнул ему в окно подождать и, отыскав крошечный, с наперсток, пузыречек, вынул из шкафа другой, во много раз больший, нацедил из него и с этим вышел торжественно на крыльцо.

— Возьми… А чтоб ты знал, за-ради, так сказать, сведения, в некотором роде… подпустили тогда утку относительно моего ухаживания за Дарьей.. Я это, Тишков, заявляю конфиденциально, чтоб пресечь разговоры. — Селезень со значительным видом протянул ему пузыречек. — Между прочим, слухи о том, что я был, так сказать, в Ерофееве коновалом, распущены моими врагами. Ты меня не любишь, а я, видишь, добрый и отношусь широко.

— Добыл, добыл! Родная моя! — завопил Иван Иванович еще под окнами своего дома, кинувшись в сенцы. — Живая? — спросил он с дрожью в голосе Степина.

Тот сидел мрачный, махнув рукой:

— Дело худо, Иван, — как бы не кончилась.

Помогла ли клюква, или же настойка женьшеня, или горячая, не менее горячая, чем в молодости, любовь и внутренняя молитва Ивана Ивановича, или же все переборола жажда жизни, дух Дарьи Панкратовны, или же вследствие всего этого вместе, но только на пятый день после того она круто пошла на поправку и вскоре встала с постели.

— Спасибо тебе, Иван, — и она низко поклонилась мужу.

А по Демьяновску все давались диву:

— Гляди, Иван-то Тишок чуть сам из-за женки не преставился, — говорил в магазине Матвей Корзинкин.

— Чудно, — покачала головой Анастасия Прялкина, — по-нынешнему так жить — скоро откинешь копыты.

В тот же день старики Тишковы получили наконец-то письмо от Зинаиды — они уже давно поджидали его. Наталья вскрыла конверт, скользнула глазами по листку из ученической тетрадки.

— Читай! — коротко приказал отец.

Зинаида писала: «В другой раз с сыном на руках выйти, сами знаете, не так-то просто. Да я и не гоняюсь за штанами. А с этим дубарем, с Кузовковым, я никогда не сойдусь. Он уже делал заход, да ушел несолоно хлебавши».

Иван Иванович, взяв листок и надев очки, внимательно, раз пять подряд, пробежал письмишко сам, — строчки, будто сенные блохи, прыгали в его глазах.

— Может, еще и найдется кто, — сказала Дарья Панкратовна.

— Чем с плохим — лучше одной жить, это Зина написала верно, — заметил одобрительно Иван Иванович. — Ну славно, что ты поднялась, Дарья Панкратовна! — горячо воскликнул он.

— Ох, Иван, Иван! — только и выговорила с любовью та.

Сидели, притихшие и взволнованные, всей большой семьей за широким столом, за самоваром. Дети, кроме Зинаиды, собрались к выздоровевшей матери и ухаживали за ней.

«Вот они какие у меня! А мой Иван Иванович — вдвойне молодец!» — Еще слабая Дарья Панкратовна украдкой смахивала светлые слезы с ресниц.

— Цело наше гнездо. Живо! — с большим воодушевлением произнес Иван Иванович; Дарья-то Панкратовна, одна она, знала глубокую тревогу своего Ивана, — признавался же он ей наедине, что сильно боялся разорения насиженного гнезда. «Мы помрем — тут должны остаться наши дети. Страшно запустение родного очага!» — сказал он жене в ту минуту тревоги.

Выйдя наружу впервые за столько дней, Иван Иванович свернул из Егорова кисета закрутку, долго стоял вместе с ним на холодном ветру около крыльца, заглатывал острый, как горчица, дым, радуясь тому, что в мире ничего не рухнуло и жизнь, пусть не гладкая, стояла на тех же основаниях.

Старик Князев, увидев из своего огорода мужиков, подошел к ним. Он только что вернулся от сына Кирилла, у которого пробыл три месяца в гостях, и теперь был не по-здешнему подстрижен, на голове у него боком сидела шляпа, топорщилось дыбом необмятое добротное, драповое пальто.

Иван Иванович еще не говорил с ним о том, что он там видел и как живет теперь Кирилл.

«А мог бы за старухой приехать да сбывать дом. Значит, не обольстился мятными пряниками Егор!» — подумал с радостью Иван Иванович.

— Ну, как там Кирюха? Где робит? — спросил Степин, закручивая папиросину из кисета Ивана Ивановича.

— На стройке прорабом, — ответил Князев, стыдясь перед мужиками за сына.

— После директорства большой электрической станции и черной-то «Волги» небось ему не ахти весело? — как всегда, прямо высказался Степин.

— Сын уж многое понял, — вздохнул Князев.

— А как же иначе? — сказал Иван Иванович. — Так и должно быть. В человеке всего много: и хорошего, и дурного. Первое-то кроет, как кроет свет тьму.

На них порывом налетел лютый ветер, выдув искры из закруток. Над самыми крышами Демьяновска ползли беспросветно-черные, брюхатые тучи, и только в правой части неба, над кладбищенской колокольней, проглядывала полоска чистой и ясной лазури. Под этими тяжелыми тучами городок казался еще невзрачнее и меньше.

— Должно, скоро ляжет зима? — Степин, поеживаясь, поднял воротник старого пальто.