— Демьяновская шлюха! Зоб вырву!

— Я те, зараза, вырву! Я те вырву. Я сама повыдираю твои патлы, — не полезла за словом в карман Анна.

На другой день Кривобоков, встретив в театре Анну, сказал ей, что он, как нравственный человек, артист, не может вертеться между двух юбок, а потому ему желательно остаться с бывшей женой.

Анна заявила ему:

— Ну и черт с тобой! Скатертью дорожка. Думал, заплачу. Все вы скоты!

Снимала она скверный угол — за отдельную комнату, понятно, нечем было платить.

Главный режиссер, во избежание трений и разговоров, объявил Анне, что в их театре ей делать нечего.

Анна кинулась в самодеятельный молодежный. Главный режиссер, вчерашний еще студент, как водится, с бородкой и с усиками и с твердым мнением о себе, что он — неповторимая творческая личность, второй Станиславский, ибо на меньшее выпускники таких факультетов не согласны, — главный режиссер поставил вопрос прямо:

— Вы пригодитесь лишь для зрительского эффекта.

— Объясните?

— Будете сопровождать музыкальные ритмы спектаклей.

— Не понимаю. — захлопала ресницами Анна.

— Вы что, никогда не видели молодежного театра? В вашей обязанности — в основном перед началом и в конце спектакля — искусное прохождение по сцене. Костюмы для вас мы найдем.

Лучшего Анна не могла и желать. Она быстренько вошла в свою роль, прошвыриваться с целью показать себя (понятно, мужчинам) — это она уже давно умела. Тут ее не следовало учить. Начало было весьма привлекательным для Анны. Утянувшись так, что оттопырилась вся ее разящая красота, постукивая каблучками шпилек, она проплыла (с заготовленной улыбкой) по сцене с таким эффектом, что после представления наиболее падкие на женские прелести мужчины-зрители толпились у выхода, желая заполучить у нее адресок. Маска (оскал улыбки) так прижилась на ее лице, что находилась неизменно на нем. Теперь Анна еще больше красилась, еще высокомернее носила голову, еще презрительнее глядела на свою братию — на продавцов. Одна из них, пожилая, брехливая, когда Анна, заикнувшись про культурное обслуживание, посадила ее на свое место:

— Не задирай нашпаклеванную физиономию, ягодка-то с нашего поля. Сразу видать!

Паскудная баба наступила на самую больную мозоль Анны! Она аж задохнулась: лезла из кожи в артистки, как ни красилась и ни холилась, чтоб вырваться из подлого сословия торгашей, — и выходит, все впустую.

— Что тебе, дурище, видно? — изо всех сил сдерживая себя, спросила Анна.

— То самое.

— Например?

— Намазюкала ряху… А повадки-то… видно, вчерась стояла за прилавком?

— Да как ты смеешь?! — пришла в негодование Анна. — Тупая баба! К твоему сведению, я — артистка. Я играю в спектакле. Сходи в театр посмотри.

Подошедшая вторая продавщица, как показалось Анне, еще наглее, язвительнее захихикала:

— Гляньте-ка на крашеную чушку! Артистка. Ой, насмешила! Ой, не могу! Да таких артисток от Смоленска до самой Маньчжурии раком не переставишь. Ой, насмешила…

Толпа, понятно, собралась довольно быстро — на зрелище люди падки более, чем на работу, — и послышались реплики:

— Самозванка!

— На барахолке каждый день толкается — я ее приметила.

— Презираю вас, гадов! Шваль необразованная! — Анна будто оплеванная выскочила из магазина.

Про стычку с бабней в магазине было противно вспоминать. Не везло и с кавалерами — попадались либо беспробудная пьянь, либо в большинстве семейные, урывавшие десятку-две у благоверных, чтобы бедненько посидеть с демьяновской кралей в кафе. Все чаще Анна, одевшись во все лучшее, толкалась около новой гостиницы «Интурист», где останавливались иностранцы. У этих кавалеров водилась валюта, да и галантность — куда нашей-то Рязани до целования ручек! В ресторанах, в сигаретном дыму, подзахмелев, бранила все свое, при этом закатывая глаза, чтоб выходило интеллигентно (в ее понимании).

— Европа! А что у нас? Фи! Разве ж тут получишь гармоническое развитие?

— Можно немножко ездить Париж, — нашептывал кавалер.

У Анны перехватывало горло.

— Париж! С детства мечтала. Хоть бы глазком глянуть.

— Все возможен.

Но мечты о Париже канули — Анну начали выпирать из молодежного театра. Место понадобилось какой-то знакомой главрежа. Он стал придираться. Анна помалкивала, боясь разгневать, но однажды, не выдержав, высказала ему все:

— Сам бездарь без гроша в кармане. Сам ничтожество! Захочу — так ноги мне целовать будешь.

Однако он этого не сделал, и один из поклонников повел Анну в театр кукол. Директор театра, лысый, толстенький, в роговых очках, не сильно возрадовался:

— Посмотрим, что можете. Куклами управляют артисты, у вас же нет никакого образования.

— Мне в этой богадельне делать нечего, — рубанула на улице Анна, — дергай за нитки сам.

Иностранцы нравились Анне. Своих, русских мужчин Анна возненавидела. Правда, была трудность — она ни бельмеса не понимала в чужих языках, но все же как-нибудь приспособиться было можно. Потерпев поражение на актерском поприще, она теперь ухватилась за идею, можно сказать, мировую. Грезились окутанные голубым дымом Парижи, Лондоны, Вены… Чем лучше ее Дуська Титова, одноклассница, а вон как устроилась — укатила в Париж, выскочив за француза. При слове «Париж» у Анны загорались огоньки в глазах. «С такой внешностью мне должен быть открыт и Париж!» И Анна ничуть не сомневалась в подобной истине. Из Чухломы — да в Париж… Пусть не героично, но зато красиво. Один раз живешь — один раз должно улыбнуться тебе и счастье. Через знакомого Анна пролезла в дежурные гостиницы «Интурист». Тогда лупала глазами на подмостки, теперь — на иностранцев. Все же была несравненная разница. Но спустя месяц она захомутала лишь жителя далекой африканской страны Кении. Негр обещал ей рай при пятидесятиградусной жаре в его хижине. Понятно, что пахло далеко не Парижем. Длинный как жердь старый немец на каком-то лошадином языке нарисовал ей будущую жизнь в милом Мюнхене, — у Анны в глазах аж пошли радужные круги. Как и следовало ожидать в таких случаях, старый немец представился холостяком. Но старик исчез весьма внезапно, предварительно переспав с ней две ночи. Все же пахло так много обещающей Европой, не родной Чухонией, хотя она и сделала вывод: «Мужики-иностранцы такие же паскуды, как и наши».

После полуторамесячного сидения на стуле дежурной по этажу ее вызвал директор гостиницы.

— Вы уволены, — заявил он Анне, едва та появилась в дверях, — убирайтесь. Вы мне не нужны.

— Не очень-то покрикивайте — я не из робкого десятка, а у вас рыло в пушку. Мне кое-что известно, — дала она отпор.

— Вы не запугивайте. Завтра на работу можете не выходить.

— Ну и черт с вами! — она грохнула дверью.

Ах, Париж, Париж… Сидела в парке Блонья, глотала злые дурные слезы; над головой трепетала молоденькая майская зелень, орали грачи, все пело и радовалось жизни. Зло вытерла кулаком слезы. Мечты развеялись как утренний туман. «Дура, надо было искать солидного, с положением. Эти творческие — нищие, да еще с гонором. Надо искать начальников. У них черные «Волги», власть. Начальник обеспечит. А для женщины в том и есть гармоническое развитие. К черту начальников! Одна дорога — вон из Чухонии». Нащупала бумажку с адреском. Хотела выбросить, вспомнив про вставную челюсть того, кто дал, но ставила. «Нет, домой, домой, к сыну, к своим!» Встала злая, жалкая, потерянная…

В тот же день Анну понесло домой, в Демьяновск.

XXXI

Серафима под лопату сажала в своем огороде картошку. Она издалека, в начале переулка, увидела дочь. Сердце Серафимы стукнуло аж в самые ребра. «Идет-то, вишь не павою. Должно, сорвалась? То-то станут звонить да пересуживать. Ах, ты…»

Как заметила старуха, на шагающую Анну глазели люди. Не тот, чем в прошлом году, был ее нынешний приезд — это Серафима угадала, едва Анна приблизилась к своему забору. Теперь она несла свою голову не с гордостью — посрамленную. Глазели охочие до новостей соседи.