«Несчастная!» Серафима тихо ахнула и, почувствовав слабость в ногах, беспомощно опустилась на куль с картошкой. Анна неуверенно подошла к матери, сдержанно поздоровавшись с ней.

— Иди в хату, — тихо проговорила старуха, озираясь по сторонам.

Анна суетливо, без прежней своей горделивой осанки прошагала через огород. Материнская обитель показалась ей неизносно-крепкой со своими толстенными стенами, с темным потолком и большой русской печью. Убогий мирок, от которого она без оглядки бежала, опять окружал ее. Вспомнив те свои мечты навсегда вырваться отсюда, она громко захлипала и устало присела к столу. Серафима, сжав в куриную гузку губы, глядела чертом на дочку.

— Сорвалася, дурища! — выговорила мутно мать.

Анна устало горбилась, щурила будто присыпанные пеплом глаза на яркий, золотящийся луч, пробившийся сквозь цветы в горшках на окне.

Серафима, как ни крепилась, не могла сдержать слез.

— Обкурвилась, зараза! — крикнула она, шмыгая носом. — Артистка — людям на посмех.

— Маманя, ты молчи.

— Я те замолчу! — Серафима, сморгая на босу ногу калошами, суетливо заспешила в хату.

Вошли вовнутрь.

— Дальше-то куды? Чего делать-то станешь? — спросила Серафима, ставя на стол еду.

Анна вынула из чемодана небогатые свои пожитки; добришко ее лучше всяких слов сказало Серафиме, что дочка воротилась к разбитому корыту.

— Говорила, дурища, оглядаться! Какой-никакой, а он-то муж. Водки в рот не берет. Промеж вас — сын.

— Я к Николаю на поклон не пойду. Он меня не примет. Я с ним тогда говорила. Как тут мальчонка? Он у них?

— А где ж? Ко мне, стервенок, нейдет. Звала я его.

Анна холодно усмехнулась:

— Была б новость, ежели б пошел.

— Ты как, лахудра[8], говоришь, об своей матери?! — вскипела Серафима. — Насобачилась!

— Сама знаешь, какая ты есть.

— Спасибо, доченька.

— Маманя, не юродствуй.

— Постыдилась бы! Не след нам распаляться. Веди себя чинно. Надо наглядеть какую работу. А там, потиху-помалу, может, и с Колькой сойдешься.

— Возврата, видно, к тому нет, маманя, — Анна заплакала, вовсе уронив голову.

— Время укажет. Ты только хвост-то не ставь трубой. Будь обходительней. А куда ж хочешь рыпнуться насчет работы?

— Пойду опять в свой магазин. Должны принять, — решила Анна.

— Было б не худо, — одобрила, подумав, Серафима.

— Иди к ним за сынишкой. Я-то кланяться не собираюсь. Много чести!

После ужина Серафима надела свою плисовую курту, злая и напряженная, отправилась к родне. Дома была одна Дарья Панкратовна с внуком. Мальчишка недоверчиво косился на рябоватое лицо другой бабушки, и Серафима поняла, что он не хотел видеть ее.

— Пошли, деточка, мамка приехала, — сказала она как можно ласковее. — А мы, Дарья, не чужие. Нам нечего делить промеж собой.

— Когда воротилась Анна? — Дарья Панкратовна поняла, что Серафима говорила правду насчет приезда бывшей снохи.

— Только счас.

— А ты не обманываешь, ба? — спросил недоверчиво Вася.

Серафима обиженно вздохнула.

— Научен ты, маленький, словам-то недоверчивым. Да, видит бог, не злая я — стерплю. Про меня, внучек, языки треплют разное. Будто не люблю я тебя. Ну а я не в обиде. Ты-то помнишь, как за тобой ухаживала! Пускай язык отцохнет тому, кто распущает чушь такую. Это я-то не приголубливала тебя, я-то не впадала в нервность, как ты хворал? Боже ж мой! До чего бессовестны люди! И мамка твоя оклеветанная. Одна я знаю об… ней, какая она на самом деле. Ездила-то она не таскаться с мужиками. Наговоры! Завистники проклятые, да бог их простит. Мамка твоя хотела почище жизнь найти, чтоб не в нищете ты рос. Вот чего хотела твоя мамка. В актерки мечтала выйти.

Дарья Панкратовна не вымолвила ни слова. Она крепко поцеловала внука и повязала его мягким, пуховым платком. Когда Серафима взялась за дверную скобу, по ее спине будто стегануло ременным кнутом:

— Пускай Анна не рассчитывает на Колю!

— А ты, может, забыла, как ваш Коленька перед ей на коленках стоял? — сдерживая себя, спросила Серафима.

— Больше того зрелища не выйдет!

«Поглядим, кто перед кем станет! — не в состоянии преодолеть злобу, думала по дороге Серафима. — Курей считают по осени».

Вася отвык от своей матери. Он изучающе-спокойно смотрел в ее лицо, помнил его другим. Анна суетилась около сына, как это делают кающиеся матери, вдруг осознавшие свои обязанности перед детьми.

— Ты что, Васек, или позабыл меня? — допытывалась она, продолжая тормошить его.

— Это ты забыла нас с папкой, — ответил он, продолжая с недоверчивостью поглядывать на нее.

Этого-то больше всего, возвращаясь, боялась Анна, — отчужденности сына!

Она, всхлипывая, судорожно гладила его растрепанные мягкие, льняные волосы, с ужасом почувствовав, что до сих пор еще не знала настоящего материнства.

— Теперь ты будешь всегда со мной, сынок. С мамкой ведь лучше.

— У деда с бабой мне было хорошо, — Вася увертывался от рук матери. — Они меня любят. И я их люблю. Они хорошие.

— Вум у тебя ребятенка, — Серафима погладила внука по голове, но он снова отдернулся и спрятался за мать. — Вишь ты, настроили мальца против нас!

— Ты злая, — сказал Вася, — вредная.

Серафима, однако, улыбалась, — не могла же она вымещать злобу на неразумном мальчишке, да еще внуке.

— Вы вредные, я все равно к деду с бабкой уйду — не удержите. Я ночью убегу. Вы спать ляжете, а я убегу. Меня не удержишь.

— Так-то ты любишь свою мамку! — обиделась Анна.

Утром, после завтрака, она собралась идти устраиваться на работу.

— Куды? — Серафима, тяжело вздыхая, смотрела на дочку, она видела, как тяжело ей было прилипать к демьяновской жизни.

— Я ж сказала тебе, что надумала идти проситься в магазин — на старое место.

Серафима, злая, с поджатыми губами, ответила ей не сразу. Анна устало смотрела на понуренную голову матери и видела, как за последний год постарела она. Ей было жалко и ее, и себя, и еще чего-то, что не сбылось.

— Больше, видать, места нету, — проговорила старуха, — думала я, засветит тебе богатая жизня. Где ж нам! Видать, до смерти голь мыкать, — она махнула рукой, и Анна тихо вышла из дома.

Она шла по улице своего детства, так живо и болезненно воскресив его в памяти и те свои мечтания потом, семнадцатилетней, и она никла и глотала обжигавшие ее горло слезы. Ей было стыдно смотреть на встречающихся людей. Директором магазина был тот же Кацепалов, которого Анна не любила и считала мужланом. Кацепалов не скрывал иронической насмешки в глазах на ее счет, что раздражало Анну. Он сказал ей, что недели через две место, возможно, освободится, прикинув, как и Крутояров, что опасно было отказывать родственнице и. о. председателя райисполкома. Кацепалов помнил, что Анна была плохая работница, и возврат ее в магазин не сулил пользы.

— Театры хороши, а наш Демьяновск, выходит, лучше? — подмигнул он ей, укладывая в папку ее заявление.

Анна хотела ответить ему, намекнув на его воровские замашки, но сдержалась и вышла, еще более подавленная. В тот же вечер, поборов гордыню, она отправилась в общежитие к Николаю, уже не просто повидать его, как в прошлогодний приезд, а с твердым намерением любой ценою соединиться с ним. Проходя мимо магазина, она услышала его голос и оглянулась на крыльцо — на нем стояли Николай с товарищами. Они все замолчали, как только увидели ее. Анна постеснялась подходить к ним и, повернув за угол, остановилась на тропе, ведущей к общежитию. Николай показался из-за угла. Что-то подсказало ей, что она напрасно хлопотала. И с этим чувством поджидала его. Ее крашеные, рыжие, с сизым отливом волосы и ярко пунцовеющие губы сразу бросились в глаза Николаю. Все было в ней пестрым, чужим и ненужным ему теперь.

Поздоровавшись, они порядочное время не знали, о чем можно было говорить; казалось, их внимание было занято только тем, чтобы слушать птичью разноголосицу в сочных, покрытых молодыми глянцевито-зелеными листьями липах. Откуда-то с другого конца Демьяновска доносились невнятные переборы баяна, и эти звуки отчего-то усиливали грусть.