Недавно вернувшийся с работы Николай сидел уже за швейной машинкой, с большой внимательностью прострачивая ее сарафан. Сам Николай стыдился своего портняжества, считая эту работу женской, так что мало кто знал, какие мастеровые руки были у него. Несмотря на усталость после работы, он, ни минуты не отдыхая и не мешкая, принялся за дело, чтобы кончить ко дню ее рождения, который был послезавтра. И это его внимание, как и памятливость вообще ко всем мелочам ее жизни, заставило горячо забиться сердце Натальи.

— Отдыхай, Коля. Ну что тебе дался этот несчастный сарафан? Брось! — пожурила его Наталья, заметив, с какой внимательностью он делал работу.

— Надо, Наташа, докончить. Чего выйдет — не знаю, а докончить надо, — повторил он, посмотрев ей в лицо и угадав, что она о чем-то сильно переживала. — У тебя что-то неладно?

«Вот они и рассыпались, все те соблазны иметь красивого мужа, которые когда-то манили меня. Это ведь и есть счастье — он угадал, что у меня неладно на душе. Другого мне ничего не нужно. Красиво снаружи, да гнило изнутри. Мне не только не стыдно, что муж — пастух, но я горжусь, что живу с добрым и мудрым человеком».

— Наташа, ты прости… — Николай смутился, будто споткнувшись на слове.

— За что прощать? — Она не понимала, о чем он говорил ей.

— Ребенка нету. И я не знаю… Это я виноват!

Наталья видела, как он страдал в эту минуту.

— Как будет, Коля, так и будет.

— А ежели вовсе… никогда? Из-за меня… Подумай хорошенько, Наташа! Я не молодой.

— Молчи, Коля, молчи. Да, я хочу стать матерью, но ты ни о чем не терзайся. Не заводи больше такой разговор. Все хорошо. Скоро, я вижу, кончишь? — кивнула она на сарафан.

— Остался пустяк. Что ж случилось, Наташа?

Она рассказала ему о Крутиковых — о Мише и его матери.

— Сбился малец. А с детства, ребятенком, славный был, — сказал Николай. — Стало быть, свихнули.

— Да, свихнули. Подлецы, которых очень трудно поймать на подлости. Выглядят они правильными.

Как всегда мирно и тихо они сели ужинать.

— Твой любимый клюквенный кисель, — Наталья налила ему глиняную кружку. — Возьми пирога. Мамаша большой прислала. Ты же знаешь, какие они у нее славные!

— Неловко. Подкармливают нас. Я тебе завтра кролика добуду. Ты ить любишь крольчатину.

— Спасибо, Коля. Золотой ты человек! — Глаза ее засветились ответной любовью к нему.

В это время к ним кто-то постучался в дверь и через порог неуверенно, затравленно озираясь, шагнул Миша Крутиков. Он был убит горем и растерян. Ничего того отпетого и самонадеянно-уверенного в себе сейчас не было в нем. Вся его маленькая, съежившаяся фигурка выражала страдание. Он напоминал подстреленного зверенка, жавшегося к людям, которые вызывали у него доверчивость. Мгновение Миша ничего не мог выговорить и молча круглыми жалкими глазами смотрел с надеждой на учительницу, должно быть веря, что она поможет ему в эту горькую минуту отчаяния.

— Что случилось? Что ты, Миша? — Наталья подалась к нему с материнским позывом приласкать и утешить отчаявшегося подростка.

Губы его ежились и дергались, и он не сразу произнес:

— Мамка… моя померла… — И, как бы устыдившись обильно хлынувших слез, он отвернулся к стене и еще больше съежился.

Горе подростка в одно мгновение отозвалось в сердцах Натальи и Николая. Но одновременно с горем другое, светлое чувство возникло в ее душе. Чувство это — была ее радость: парнишка плакал и страдал по своей родительнице — значит, он не очерствел и не погиб. Она тоже заплакала, разделяя вместе с ним его великое горе.

— Мамка… я ж хотел, — и больше Миша ничего не мог выговорить.

В тишине теперь только отстукивал маятник стенных ходиков и слышалось, как ветер шуршал по стеклам окошек.

— Сейчас мы все пойдем к родителям, — сказала Наталья, надевая пальто. — И вот что, вот что… Миша, ты должен взять себя в руки. Ты только не отчаивайся. Впереди — целая жизнь. Надо, Миша, жить дальше. Всякое еще выпадет. У каждого своя судьба; у тебя она нелегкая, и ты сам хозяин над собой и волен выбирать, как жить. Воспрянь духом, мой мальчик! А сейчас мы все вместе пойдем к моим старикам — они помогут.

Старики Тишковы и Степин пили чай; известие о смерти Евдокии все они восприняли как свое горе, и Дарья Панкратовна заплакала.

— Славная была баба. И настрадалась же, бедняжка! Пухом ей земля. Сиротка-то, сиротка остался! — проговорила она с жалостью; Миша с опущенной головой стоял около порога.

Иван Иванович, смахнув набежавшую слезу, с отеческой любовью взглянул на мальчишку, сердце его тяжело и тупо заныло.

— Ты вот чего, Михаил, — сказал он, обращаясь к нему, как к взрослому. — Поживешь покуда у нас, а там будет видно.

Наталья с радостью слушала то, что говорил отец. «По-другому батя и не мог поступить. Хорошие, славные вы мои, как же я вас люблю, что вы такие!» — подумала она с нежностью о родителях.

— Похлопочу — определят в интернат. Пропасть тебе, Миша, не дадим! — сказала она.

— Не дадим, — подтвердил Иван Иванович.

Дарья Панкратовна, как родному сыну, все причесывала торчащие, будто бурьян, вихры мальчишки.

— Мы с ним, с сорванцом, вместях в баню будем ходить, — подбодрил Дичков Мишу.

Около тына зафыркал мотор. Из «уазика» вылезла тучная Варвара. Она строго оглядела Тишковых, недоступная, присела на стул. Была не в духе.

— Я заглянула лишь на минуту, — сказала она, дорожа своим временем, считая его драгоценным, — могла бы, — она кивнула Наталье, — кажется, быть учтивее… Должна же ты понимать, что не в твоих интересах злить руководящих лиц. Ты клеишь двойки сыну предрайисполкома. Извини меня, но это вовсе безрассудно! Я выдержала с ним тяжелое объяснение.

— Что заслуживает оболтус, то и получает, — ответила Наталья.

— Да, я забыла, тебе есть у кого учиться! — сказала Варвара с сарказмом.

— Наташа живет и поступает по совести, — сказал Иван Иванович.

— Я строила в отношении тебя перспективу… Со временем, не без моей помощи, могла бы стать директором школы. Можно же допустить компромисс.

— Вот вы его и допускайте, а у меня свои понятия! — отрубила Наталья.

— Нам за Наташу не стыдно, — заявила Дарья Панкратовна.

— Теперь все так живут. Разве это не понятно? И я, кажется, не ради себя стараюсь!

— Я не просила, — сказала Наталья.

— Но ты моя родственница.

— Это не имеет значения. У меня есть свои принципы.

— И Прохор такой же! Бросил, идиот, директорство и отправился наращивать мозоли! — Варвара потрясла от возмущения головой; тяжелой походкой, поскрипывая половицами, она вышла из дома.

— Совсем баба ошалела от власти! — сказала Наталья, глядя в окно, как она садилась в «уазик».

— Дурная баба! — выругался в сердцах Иван Иванович.

После этого женщины отправились готовить покойницу, а мужики полезли на чердак смотреть тес на гроб.

Наталья, как никогда, чувствовала тот свет любви, который исходил из родительского гнезда, и испытывала глубокое удовлетворение жизнью.

XXX

В Смоленске, где Анна прозябала второй месяц, покорить сцену драматического театра, ей так и не удалось. Повторялось то же, что и в поселке. Артист Дмитрий Кривобоков, посуливший ей столь многое тогда в Демьяновске, был сдержанно-насторожен и страшно боялся, что о его связи с ней узнает жена. Сама Анна не очень-то держалась за него. Сторублевщик, как она его называла, тоже прозябал. И все-таки она тут зацепилась — так ей казалось. Кривобокову удалось уговорить главного режиссера поручить ей сцену в одном спектакле. Анна должна была выскочить и крикнуть: «Я убью тебя, негодяй!» Она довольно-таки эффектно, вильнув задом, кинулась из-за кулисы к партнеру, заслуженному артисту, и, взвизгнув, погналась за ним, норовя самым натуральным образом ободрать ему лицо. Актер не на шутку струхнул. Она вошла в раж базарности — тут ей не следовало постигать азы, ибо давно обучилась. Вышло довольно-таки впечатляющее зрелище. Одной реплики Анне показалось мало, и потому она присовокупила: «По бабам, паразит, шлялся!» Но дальше сценки дело так и не сдвинулось. Вторую сцену Анна позорно провалила. Посыпались насмешки актрис, которые не прощают выскочкам. Актрисы прониклись неприязнью также и потому, что мужская часть театра стала волочиться за невесть откуда взявшейся красивой телкой. Кроме всего прочего, актрисы вызнали о ее прошлом, о том, что она у себя в Демьяновске торчала за прилавком. Ядовитые уколы заставляли Анну отбрехиваться. Две известные актрисы, не выдержав, насели на главрежа, требуя удаления из театра «торговой девки». Главреж ценил Кривобокова как хорошего артиста, но все же сказал ему, что о зачислении Анны в штат театра не может быть и речи. Жена Кривобокова, ворвавшись в уборную, вцепилась в волосы соперницы.