— Так ведь Крутиков крал и хулиганил. Вы же про это знаете очень хорошо, Наталья Ивановна.

— Не он крал — другие. Его подставили. У парня была золотая душа. Она такая у него была, а теперь совсем другая — по вашей вине! Вы с Щуровой виноваты, что Крутиков стал таким. Вы загубили и вырвали у него всякую мечту. Он стал считать себя козявкой. Радуйтесь: зло наказано. Только от такого «воспитания» потягивает могильным холодом!

— За что, интересно, я ему мстил?

— Вы знаете за что. Крутиков, ученик восьмого класса, наступил на вашу амбицию, назвав вас плохим учителем. Такое вы, понятно, переварить никак не смогли. И ринулись со всей беспощадностью на слабого, беззащитного подростка, у которого одна больная мать, даже не поинтересовавшись, как трудно пришлось ему с самого детства, — и Наталья вышла из кабинета.

«С такой прямотой хочет прожить жизнь! — покачал головой Крутояров, не в силах осмыслить этого. — И не понимает того, что мир не переделаешь. Видимо, придется ставить Щурову. Сволочь, но… надо». Крутоярову было неловко признаться себе, что за спиной Щуровой в областном центре стояли на высоких постах свои, надежно подпирающие ее люди.

Выйдя из роно, Наталья направилась вниз по узенькому переулку, в конце которого, у самой реки, чернела низенькая, уже отжившая свой век хатка Евдокии Крутиковой. Муж Евдокии умер лет восемь назад. Сама она давно уже хворала, живя на скудную пенсию по инвалидности. Евдокия знала своего сына и считала его хорошим и душевным. Она жестоко переживала и скорбела, что его отчислили из школы и потому, что связался с улицей, но в таком положении, еле двигаясь по хатке, волоча ноги, ничего уже не могла поправить. Евдокия теперь часто плакала и тихонько копошилась в своей обители — жила тем, что посылал день.

Когда Наталья вошла в хатку, Евдокия сидела около окна и что-то шила; в лице ее выразился испуг, ее теперь постоянно преследовал страх за сына. «Опять, должно, в карман залез!»

— Я к вам пришла насчет вашего Миши… — проговорила Наталья, но Евдокия не дала ей договорить, поймала ее руку и горько заплакала.

— Прости ты его, Ивановна! Что он у тебя украл?

Наталье Ивановне было очень тяжело смотреть на несчастную женщину.

— У меня он ничего не украл. Я пришла помочь ему.

— Чем же тут помогешь? — Евдокия опять захлипала и поникла; несчастье этой больной женщины, как собственное горе, отозвалось в сердце Натальи.

— Его нужно устроить в какое-нибудь училище.

— Напрасные хлопоты, Ивановна. Напрасные хлопоты! — быстро, порывисто проговорила Евдокия, не в силах сдержать слабых слез.

— Где он сейчас?

— А кто ж его знает? Уйдет чуть свет, воротится ночью. Грязный, голодный, — Евдокия замолчала, уронив голову.

Наталья впервые почувствовала, как слаб язык, чтобы утешить чужое горе. Она молча сидела около кровати, присматриваясь к наполнявшему бедное жилище сумраку. Послышались шаги в сенях, и в дверях появился подросток в длинном, с обтрепанными рукавами и полами, уже потерявшем всякий цвет пальто, в шапке с оборванным ухом и в тяжелых, не по ноге, кирзовых сапогах. Он как-то криво, явно гримасничая, улыбался и старался выглядеть самостоятельно — взрослым. За то время, месяца за три, когда она видела его последний раз, Миша окончательно приобрел те уличные, отпетые, низменные повадки, которыми он, очевидно, гордился. В его широко расставленных, ничем не смущающихся глазах видно было одно жестокое, презрительное чувство. Никакие добродеяния людей, видимо, не могли смутить его ожесточившееся сердце. В этих добродеяниях подросток видел лишь ложь и обман, и он презирал людей за это. Шатание с утра до ночи по городу и окрестным местечкам, мелкое карманное и базарное воровство были интересны и занимательны; иной жизни он не искал для себя. Одно, что в глубине души омрачало его, — переживания матери и в особенности ее слезы, которые он не мог спокойно переносить. Слезы чужих людей уже не трогали его. Увидев учительницу, он вспомнил Крутоярова и Щурову, и мутная, глухая злоба на целый свет поднялась со дна его души. Подросток знал, что учительница Наталья Ивановна была совсем другой, чем Крутояров и Щурова, но злоба против всех без исключения людей заполнила все его существо. Он ощетинился и весь поджался, прилепив к губе чинарик, который вытащил из шапки.

— Мишанька, вот Наталья Ивановна помочь хочет, — сказала, снова не удержав слез, Евдокия.

Михаил не глядел на мать, боясь разжалобить себя, и сделался еще озлобленнее оттого, что не верил в чью-либо помощь. Он оскалился, показав крепкие зубы, дохнув на Наталью перегаром вина, лука и сигарет.

— А кто просил? — Михаил плюнул сквозь зубы, норовя попасть на Натальину туфлю. — На черта вы все лезете? Ха! — Он передернул плечами. — Живу как хочу. Докумекала?! — огрызнулся, смерив Наталью поставленными дыбом глазами. — Собаке под хвост всю вашу милость, — шаркнул подметками, показывая растоптание людской добродетельности.

— Тебе надо учиться, Миша, приспособиться к какому-то делу, — не обращая внимания на эти его выходки, проговорила сердечно Наталья. — Я очень хочу помочь!

Должно быть, он уловил в ее тоне совсем другие нотки, чем те, какие ему приходилось слышать у тех людей, кто пытался образумить его, но недоверие и ненависть пересилили и погасили намертво вспыхнувший было в душе его свет.

— Я такую лекцию, между прочим, слыхал. Да меня не возьмешь на пушку. Вы все сволочи! — фыркнул он, опять плюнув, обрадовавшись, что на этот раз попал на ее туфлю.

Наталья не подала виду, что заметила это, и продолжала с мягкостью во взгляде смотреть на него.

— Пропадешь же, несчастный! — вскрикнула Евдокия с надрывом. — В заключении сгниешь!

— Ты, матка, не встревай. На нынешнем этапе гостиницы (он так именовал тюрьмы) заменили трудлагерями. Жратва, слыхал, тоже лучше. Да плюс ку-ультура, — он икнул, — обслуживанья. Даже девчонок пускают.

пропел он, махая руками, вихляясь и дергаясь.

— Перестань! Тут лежит твоя мать! — Наталья дернула его за руку, строгая и суровая стояла перед подростком.

Миша отчего-то согнулся, поглядывая на нее сощуренным, напряженным и недоверчивым глазом.

— Вы чего, интересуюсь, хочете? — спросил он, все больше ожесточаясь.

— Чтобы ты понял: мать верно говорит — пропадешь!

— А мне не страшно. Хотел бы я знать, кто не сыграет в ящик? Все передохнут, как мухи.

хрипло пробубнил он себе в нос, это было уже какое-то дикое вытье.

— Кроме Крутоярова и Щуровой на свете много хороших людей. Ты про это знай, Михаил! — сказала, вставая, Наталья.

— В газетах про сказки пишут. Слыхал я, между прочим, такую брехню.

По его глазам Наталья поняла, что всякие доводы были бессмысленны. И, не сказав больше ничего, она тихо вышла.

«Он куда больше, чем другие, хватил зла. То зло, которое он претерпел и перенял от взрослых и образованных, призванных научить его честной и разумной жизни, теперь он считает своей святыней, защищается им, точно броней, и не видит другого способа жить, кроме того, чтобы ненавидеть всех людей вообще». Источником этого страшного и живучего зла были Крутояровы и Щуровы. Наталья Ивановна чувствовала, что была бессильна победить их.

XXIX

Однако отчаяние, охватившее ее на короткую минуту, начало развеиваться под воздействием упорной мысли. Если были и часто царствовали Щуровы, Крутояровы, то следовало бороться с ними. К тому призывали ее долг и судьба подростка, который мог или сделаться человеком, или же вовсе пропасть. «Мы все в ответе за детей наших», — эти слова отца выражали все то, что терзало ее, они разрушали успокоение, основывающееся на простом понятии: «Мало ли несчастных судеб на свете? Ведь не ты его прогнала из школы. Не я, это правда. Но я спала спокойно, когда подросток падал в яму. Знала, что у него одна больная мать, что он уже сжился с улицей. На каждом из нас лежит ответственность за горе другого. Разве я когда-нибудь осознала эту мысль отца? Тем более что другой — парнишка четырнадцати лет». Свое, личное благополучие никогда не занимало Наталью. Перед ней был пример жизни родителей, в особенности отца; то, что он взял к себе как родных двух отчаявшихся людей и принял в них такое участие, наполняло Наталью гордостью за него, и она еще придирчивее и строже относилась к себе. Отец беспокоился и горевал об исчезнувшем Назаркине, а разве она сама не могла что-то сделать и помочь ему? Великое мирозданье, наполненное личными мирами людей, представлявшееся ей хаосом, начало обретать ясные очертания и формы. Мир, какие бы ни были злодейства, держался и держится на одном вечном и незыблемом во все времена законе — на любви. Это было то, к чему призывали мудрецы, о чем говорил ей отец, и она осознавала все величие их мыслей. Торжествующие Крутояровы, Нифедовы и Щуровы имели громадную силу, как всякое зло, накрепко укореняющееся в почве, но свет добра, как вечное зеленеющее дерево, пересиливал, и осознание этого поддерживало в Наталье веру, что все-таки, все-таки бог знает когда, но наступит единое братство людей. «Да, мы все в ответе за детей наших, — повторила она слова отца, — и каждый из нас несчастен перед чужою бедой. Ну а дети? Чему мы их учим? Грамоте. Это необходимо им для жизни. Но учим ли мы их любить все живое на земле? Когда первоклашка убивает из рогатки воробья, а мы проходим, не замечая, мимо, то можем ли мы себя назвать воспитателями детей? Главное, имеем ли моральное право так себя называть? Пока я не сделаю счастливым Михаила и других, таких же, кто встретится на моей дороге, я не смогу сказать о себе, что верно живу и счастлива сама, — думала она, подходя к своему дому. — Как плохо, что у меня нет детей».