— В человеке, Владимир Федорович, много низменного.

— Ваше высказывание можно понимать так: человеки низменны, а мы, начальники, высоки. Славная мысль, не правда ли?

Глаза Варвары еще более округлились, но она сдержалась, промолчала; не в ее интересах было его раздражать.

— Общежитие котельного до сих пор не отремонтировано. Там нет никаких бытовых удобств. Сейчас же поезжайте туда с начальником стройуправления — и завтра мне доложить, в какой срок можете привести его в надлежащий вид. Далее. В совхозе «Маяк» вы оскорбили доярку Скворцову. Ту самую, которая двадцать лет не вылезает со скотного. Извинитесь перед ней, в противном случае наложим на вас взыскание.

— Если заместитель предрайисполкома станет извиняться перед всякой дояркой — не будет ли это выглядеть как подрыв авторитета руководителей? — тихо, но упрямо спросила Варвара.

— Да вы у нас просто философ! — улыбнулся Быков, попристальнее всматриваясь в Варвару. — Извиняться же за грубость ретивым начальникам все-таки необходимо. Не отрывайтесь, Тишкова, от грешной земли — выше себя ведь не прыгнешь. Я предупредил. Далее. Застройку совхозных усадеб стандартными домами, нарисованными умниками, кто не нюхал крестьянской жизни, мы в районе не намерены производить. Хватит нам титковского опыта.

— Но те дома на уровне прогресса, — возразила Варвара.

— А крестьянам такой «прогресс» по душе? Вы у них спросили?

— Проект создали в областном центре.

— Мало ли создают глупостей. Мы будем строить двухквартирные одноэтажные дома, удобные крестьянам. Они хотят жить поближе к земле — не к облакам. Огороды же и живность должны находиться рядом, как это исстари велось у мужиков. Умники переумничали. Мне известно также, что вы ретиво хлопочете о запахивании так называемых неперспективных деревень. Поубавьте пыл! Крестьянам работать с землей — зачем же их отрывать от нее и сгонять в кучу на центральные усадьбы? Тут нет ни ума, ни дальней перспективы.

— Но так делают повсюду.

— Отстали вы, Тишкова: делали. Цепляетесь за старое, дохлое дело. Продумайте с архитектором вопрос о знаках, увековечивающих те деревни и села, которые перестали существовать. В сельсоветах должны быть книги с переписью жителей таких деревень. Это необходимо для потомков, для истории, ибо земля наша — не безымянная. Должность ваша ответственная. Много спросится, — сказал он строго, отпуская ее. — Наше назначение — служить человеку, советую не забывать! — докончил он, когда Варвара уже открыла дверь.

Внешне спокойная, прямо глядя перед собой, Варвара внушительной походкой вышла из кабинета.

После нее Быков вызвал директора райторга Симакову. Чем-то она походила на Варвару: то ли манерой ставить на полный носок ступню, то ли невозмутимо-уверенным выражением злых глаз. Однако она с почтительностью остановилась около его стола. Поздоровавшись, Быков кивнул на подоконник:

— Заберите обратно.

Симакова, подняв брови, взяла тяжелый бумажный пакет.

— Что здесь, Владимир Федорович? — спросила с деланным недоумением.

— Полно, Симакова, прикидываться! Еще раз пришлете ко мне на дом продукты — будете уволены с должности. Я предупредил.

— Но ведь у нас есть стол заказов. Ваши продукты оформлены законно.

— Килограмм икры и четыре килограмма сервелата, да еще с доставкой на дом, когда в таких продуктах нуждаются инвалиды войны, — это, по-вашему, законно? Да вы у нас просто шалунья, Симакова! За такую «шалость» можете полететь с должности.

Еще не успела Симакова удалиться из кабинета, Быков повернулся к окну, — на райкомовский двор въезжал на черной «Волге» его шофер Пилипенко.

— Марья Ивановна, позови-ка ко мне Василия, — сказал он секретарю.

Пилипенко, невысокого роста, с выражением услужливости на круглом лице, вошел в кабинет своего начальника.

— Ты куда ездил? — строго спросил Быков.

— На базар в Сафоново.

— Я тебя туда посылал?

— Так жена ж ваша ездила.

— А она имеет право ездить на базар на казенной машине?

Пилипенко знал о строгости начальника, но он крутился меж двух огней, и неизвестно, кого следовало больше бояться.

— Смотри Василий, я тебя уже предупреждал не один раз!

Зазвонил телефон. В трубке залепетал почтительный голос заместителя директора завода азотных удобрений:

— Извините, Владимир Федорович, за непредвиденную задержку… «ЗИЛа».

— Какого «ЗИЛа»? — Быков непонимающе взглянул на Пилипенко; тот, воздев к потолку глаза, делал вид, что рассматривает что-то на нем.

— Да как же… холодильник…

— Какое вы имеете право продавать его мне? Вам известно, что есть решение — продавать «ЗИЛы» в порядке очередности лишь инвалидам войны?

— Я, Владимир Федорович, в курсе, — сипело с удивлением в трубке, — но приезжала… ваша супруга… Я все понимаю… вы такой деятель…

— Я с вами заканчиваю разговор, — Быков положил трубку и набрал номер директора этого завода.

— Семен Григорьевич, накажи Друзя за нарушение решения относительно холодильников. Проверь его деятельность и доложи мне. Твоя работка? — жестко спросил он Пилипенко, кончив разговор с директором. — Ты, сукин сын, привозил?

— Так жена ж…

— Последнее предупреждение, Василий! Вези в Тихвинку Егорова. В стройуправление схожу пешком.

XXVI

Зима шла слякотная, морозов не видели даже на крещенье — то валил густой мокрый снег, то сыпала сухая, жесткая, как дробь, крупа, часто дули пронизывающие до костей ветры, и в казенных квартирах было так холодно, что Варвара Мысикова поставила железную печку. Переселение старух в двухквартирные дома все еще задерживалось. К ней вечерами являлись почти все колучовцы, перекидывались новостишками, вспоминали померших, убитых на войне, говорили о своих и чужих детях и, что радовало Марью, не держали в душе зла на самых черствых, задубенелых в корысти людей — таких, как преставившийся Степан Северинов. За гробом его шли чинно и безмолвно, молча зарыли, постояли кругом над мокрой могилой и начали расходиться. Марья говорила своим ласковым, поющим голосом:

— Помраченный, отверженный, а тоже ить человек был.

Такого их отношения к Северинову не мог осмыслить Юзик. Как-то прорвало его на философию:

— Северинов давил их, а они пожалуйста, горюют, что умер! Неизлечимая, так сказать, болезнь. Черта простят. И что же тут, объясните мне за-ради бога, великого? В чем, я спрашиваю, велик народ наш? В поллитре?

Карманов тяжело отдувался, бордовые щеки его сизели и, чувствуя в высказывании Юзика подковырку, говорил своим надтреснутым голосом:

— Ты всего народа не касайся. Не по твоему чину шапка, понял? Раскаркался, как ворон. — И добавлял наставительно: — Народ — он всеобъемен, необозрим.

— Я в таких смыслах, что мы, так сказать, не видим сорины в своем глазу. — Юзик выгибал узкую грудь, покачивая тоже узкой головой, улыбался тонкими губами. — А найдите, кто так безалаберно хозяйствует? Не секрет, что мы не умеем стоять на точке зрения текущего дня и все пускаем по наклону, а не вверх. В нашем народе много лени.

— Ты народ дегтем не расписывай, — озлился вконец Карманов, — он в твоих суждениях нуждается как корова в седле. Учти!

Марья похварывала в эту зиму, но ни товаркам, ни навещавшему ее брату Ивану она не обмолвилась даже словом. Иван Иванович выпытывал, здорова ли она.

— А чего мне поделается? Хотя, подумавши, куды дале жить-то? Некуды. От деревни оскретка не осталося.

Брат хорошо понимал глубокий, недосказанный смысл ее слов. Он наблюдательно заметил, что после исчезновения с лица земли родного Колучова Марья внутренне приготовилась к смерти. И Иван Иванович не ошибался в этом. Сама Марья, вскорости как перебралась в Титково, призналась брату: «Внутрях чегой-то лопнуло». Объяснить же, что лопнуло, Марья, пожалуй, бы не смогла. Мало кто знал, что она часто одна ходила на родное подворье, садилась под уцелевшей, задичалой уже сливой и долго просиживала там, погрузившись в какие-то свои думы… Как-то она сказала товаркам: «Оттеда мне ближе к своим — к Егору и деткам. Я чую ихние голоса». И правда, сходив «домой» (она так и говорила: «Пойду-ка, бабы, домой»), Марья возвращалась и внутренне, и наружно успокоенная, повеселевшая. Такого душевного лада ей хватало до следующего посещения места бывшей деревни и своего подворья. Одно только было неловко — осенью запахали все колучовские дороги, и на месте бывших дворов тоже зеленел озимый хлеб, так что Марье приходилось продираться по репейникам и лозовым кустам, подступавшим к ее огороду. Зимой же выходило и еще хуже, колучовские поля наглухо забили такие обильные снега, что нечего было и думать добраться до родного места. Все же Марья раза три сделала попытку пробиться туда. Кончались они, однако, плачевно. Дальше осинника пройти ей не удалось. Но говорят же — нет лиха без греха. И, правду сказать, Марья сильно оконфузилась при свидетелях — позор ее видели и доярки, и плотники, рубившие около осинника телятник. А дело было так. Выпросив у подростка из соседнего дома лыжи, Марья надела свою старую плисовую курту, сохраненные сыновьи рукавицы, валенки, годившиеся для жесткого крепления, осенила себя знамением и по рани тронулась в путь — чтоб никто не видел такого ее сраму. Утро занялось мглистое, курилось низом, в снежной мгле терялись поля — как раз погодка трапилась ей на руку. Шутка ли, взбрела в голову старой дуре этакая блажь, — и правда, длинные языки могли ее осмеять. Оттолкнувшись палками, она довольно-таки ходко миновала скотный двор и поравнялась с осинником. Лыжи хорошо катились по уплотненному насту. Марья не заметила порядочной ямки и, не удержавшись, торчком сунулась в нее. Хрумкнувшая левая лыжа тут же, как только старуха проворно вскочила на ноги, развалилась на две части. В это время она услышала позорный для нее хохот плотников и выделяющийся Юзика. Завхоз хлопал себя по ляжкам рукавицами и даже подпрыгивал от удовольствия.