— В ад-то, пожалуй, не угодит, — вынес предположение Князев, — откупится.

— Да, нет, брат, на том свете золотишко, видать, не в цене, — усомнился Иван Иванович.

— Как бы не пришлось, мужики, втроем-то гроб тащить? — проговорил Степин озабоченно.

Так оно и вышло на другой день. Из-за забора выглянула только одна Парамониха; она подумала: «Тоже человек был», однако вернулась к себе во двор, тут же забыв о Лючевском.

Так кончили земное существование два человека, коптителя неба, — сестра с братом.

XXIV

Стараниями Варвары Прохору отыскалось хорошее место, по ее мнению, вполне посильное ему, — директора молочного завода. Сам Прохор чувствовал, что он находится во власти жены, и, как пущенный под гору конь с возом, не мог остановиться, как следует одуматься и оглядеться. Он помнил предупреждение отца, который как-то сказал ему: «Что потеряешь, того не воротишь». Отец говорил о том, чтобы сын не забывал о своем главном назначении, зачем явился жить, — остался бы мастером. Ивана Ивановича особенно огорчало то, что сын губил себя как первосортного мастера-плотника. Не ошибался он и в том, что Прохор не годился в начальники — не потому, что был слаб умом, просто брался не за свое дело. Отец знал: никогда Прохор не мнил себя в роли начальника и в мыслях его не возникало ничего подобного. Но говорят же: дурман заразителен. Став директором, он начал понемногу обвыкаться в такой должности. Прохор не умел и не стремился командовать людьми, однако волей-неволей должность директора требовала от него начальственного глаза. Чем больше он входил в свою новую для него деятельность, тем дальше отдалялся от себя — мастера, — от того человека, которым так гордился отец. Искушение напоминало приятное наваждение, и требовалась духовная сила и крепость, чтобы устоять. Тщеславное желание выделиться среди людей и занять командное положение всегда представляет для человека могущественную силу. Преодолевают ее лишь редкие люди. Проработав в должности директора три месяца, Прохор заметил какое-то еще не ясное ему свое перерождение — он становился другим человеком. Однажды вечером он внимательно взглянул на свои руки, показавшиеся ему белыми и дряблыми. Он суетливо вытащил из угла ящик с инструментом, взял рубанок и, испытывая волнение, как будто первый раз брался за такое дело, вышел во двор, положил на верстак доску, поплевал на ладони, как он это всегда делал перед началом работы, приложился и едва не упал, потеряв равновесие. Проканителившись около часа, он положил рубанок — выходила явная срамота! За такое короткое время он устал больше, чем раньше в конце напряженного рабочего дня. И смысл того предупреждения отца во всей обнаженности открылся ему.

Он уже не мог теперь так мастерски работать. Бывало, едва возьмет инструмент, дело начинало гореть в его руках. «Что ж это я с собой сделал? — задал он себе страшный и тяжелый вопрос. — Я считался лучшим столяром в Демьяновске! Кто лучше меня мог сработать вещь? Не было такого. Скажу без похвальбы». Грустный и тихий, Прохор вернулся со двора. Только сейчас слова отца во всей полноте дошли до его сознания. Тогда он отнесся к ним как к словам, сейчас же они открыли страшную пропасть и смысл потери своего лица. Внутренне Прохор сопротивлялся, но он чувствовал, что обманывал себя, считая свою нынешнюю жизнь и работу хорошей. «Зачем мне директорство? Не по мне. Не за свой гуж ухватился», — думал он, шагая на другое утро на работу. Однако приятность начальствовать раззуживала его. Умом Прохор понимал, что он должен, и чем скорее, тем лучше, порвать с должностью директора и опять вернуться к прежней столярной работе, но не хватало воли перечить жене — вечером он имел с ней тяжелый разговор.

— За спиной шушукаются: мол, жена в начальники пристроила.

— Наплюй, не обращай внимания, — наставляющим тоном сказала Варвара, — люди завистливы. Дерись за свое место под солнцем!

— Какой я директор!

— Бери на заметку, кто дерет горло. Имей своих людей в цехах — пусть доносят о горлопанах. Там есть Митяков — правдолюбец, вытури.

— Он хороший рабочий.

— Слушай меня! Не перечь. Оттого он тебе и опасен, что хороший. С планом на заводе плохо. За текущий квартал округли… припиши. Сейчас объявлено ускорение. Ты должен укрепиться в должности. Надо заткнуть глотки.

— В плановом отделе заприходован выход товара. Как я округлю? — От этого разговора Прохора даже испарина прошибла.

— А уж это дело главбуха и плановика, — продолжала наставлять Варвара. — Намекни им, но — аккуратно… Чтобы тихо. Синцова — паскуда.

— Стало быть, втирать очки?

— Жизнь — не книга и не кино. На розовой честности далеко не уедешь. Когда завод перестанет лихорадить — наверстаешь! А пока делай так, как указываю.

— Тошно, — выговорил Прохор.

— Надевай всегда галстук. Чисти сапоги. Ты теперь — фигура.

— Толкаешь ты меня…

— Ну-ну! — прикрикнула властно Варвара.

Муж при деятельнице жене. Этого не мог он переносить! Когда заикнулся о приписке, главбух Синцова пригрозила разоблачением.

Прохор, красный как рак, удалился из ее кабинета, твердо решив отказаться от должности. С такой мыслью он и отправился на другой день на работу. Как и всегда, первым вошел в кабинет его заместитель Приходько. Прохору было хорошо известно, что человек этот всеми силами добивался должности директора, поставив целью своей жизни получить ее. Он уже совсем было подобрался к стулу, как на арене, совершенно неожиданно для Приходько, возник серьезный противник — муж заместителя председателя райисполкома, разрушивший в один миг все счастье и планы его. Отдавая Приходько распоряжения, что следовало неотложно делать, Прохор отчего-то стыдился смотреть ему в глаза, точно он и в самом деле в чем-то провинился перед ним. Прохор одновременно и жалел, и боялся этого человека. Тертый и много поплававший по житейскому морю в пятьдесят пять лет, но еще крепкий, здоровый и круглый, как налитый соками переспелый арбуз, с гладенькими, будто прилизанными волосами, в своем неизменном черном костюме и с черным галстуком с дешевой заколкой, вдобавок из желтой кожи, с застежками, портфелем под мышкой, Приходько, казалось, самим богом был создан для стула директора.

— Остап Калинович, зайди ко мне часов в пять, — Сказал Прохор, отпуская его.

— К дударевским поедем? — спросил Приходько, вытирая полнокровное лицо клетчатым платком.

— Нет. Есть кое-какое дело… — не договорил Прохор, подумав про себя: «Обрадую… Ему-то праздник. И тут я должен стоять твердо. Надо решиться. Иначе измотаюсь и крышка мне, дубине!»

В пять часов, отряхивая сырость с плаща, Приходько своей солидной походкой, заметно переваливаясь, вошел в кабинет Прохора.

— Вот чего, Остап Калинович, дело таково… Я поговорю, — он запнулся, не досказав: «с Варварой», — с кем надо… Словом, может так выйти, что ты сядешь за этот стол.

Приходько соображал, что бы это могло значить, решив разговор обернуть в шутку.

— Боюсь, стул треснет. Толстоват я, — улыбнулся он.

Прохор поднялся с ясным выражением лица, спокойный и твердый:

— Баста, я отдиректорствовал!

В этот же день, не откладывая, он решил заявить об этом жене. Варвара, в последнее время раздавшаяся в ширину, по-хозяйски вылезла из «Волги» и, снисходительно кивнув кланявшейся ей старухе соседке, вошла в прихожую. Решительный, с крепко сжатыми губами, Прохор точил напильником топор.

— Дело решенное, Варвара, — проговорил он твердо, — я ухожу с должности. Заявление уже сдал.

Первое, за что ухватилась Варвара, — была дочка, и она обратилась к ней:

— Гляди, Валюша, гляди, доченька, какой набитый дурак у нас папка! Ему, видишь, идиоту, охота рубанком мозоли набивать!

— Варвара! Ты меня тряпкой сделала. Но я тебе не бумажный колпак. Заруби ты это себе на носу! — отрезал он непоколебимо.

— Он и тебя, как вырастешь, отправит наращивать мозоли. Да где ж еще такого дурака сыскать?! — всплеснула руками Варвара. — Люди изо всех силенок карабкаются к должностям, а ему, видишь, вкалывать потребовалось. Ничтожество! И запомни: ты конфузишь меня! Мне стыдно как личности, моя жизнь на виду. Забери немедля дурное заявление да пораскинь мозгами, пока еще есть время.