— Есть задачи поважнее души выползшего из дремучего леса старика. Мы строим громадное здание, Владимир Федорович. Нет смысла напоминать, что оно для потомков созидается. Да и мы еще не знаем, в лесу ль он сидел такие длинные годы.

— А в том здании, Фрол Севастьянович, потомки будут счастливы? Если оно закладывалось при чьем-то страдании? Которое, кстати, рождено не по нашей воле?

В это время дверь тихо открылась и вошел уверенной, твердой походкой человек лет сорока, плотного сложения, с выражением начальственности на гладковыбритом, моложавом лице. Он с тактом, по-служебному поздоровался и с осознанием большого значения своей роли сел корректно на стул около окна. Это был третий секретарь обкома Матвейчук. Быков учился вместе с ним в автодорожном институте и всегда удивлялся его служебному восхождению, ибо очень хорошо знал его посредственные способности. Ему всегда было неприятно встречаться с ним.

— Извини, Владимир Федорович, но я тебя не понимаю, — покосившись на Матвейчука, проговорил Нифедов. — В городе прибавилось верующих. Тут, без сомнения, причастен старик. А я обязан следить. Я же его не арестовал, в конце концов!

— Было дело — арестовывал, — напомнил ему Быков.

— И правильно делал. Зря выпустил.

— А совесть тебе о чем-нибудь говорит?

— Мне говорит мой долг.

— Долг без совести! Он возможен?

— Старик вредный, и я обязан наблюдать за ним, — с тактом, но упорно проговорил Нифедов.

— Как же ты можешь доказать, что он вербовал верующих? Факты, между прочим, у тебя есть?

Насмешливый тон Быкова бил по самолюбию Нифедова, но он боялся идти в открытую против него, а также не считал нужным каяться и признавать свою ошибку, тем более в присутствии третьего секретаря.

— Доказательство, Владимир Федорович, одно: их стало больше с появлением старика.

— Ты никаких фактов какой-то его вины не имеешь. Кроме того, такого мастера надо поискать с огнем! Ты убил намертво человека, увидевшего свет, — это еще хуже, чем обворовать нищего! Ты погасил для него всякую надежду быть равным со всеми и иметь право на счастье. Ты несешь моральную ответственность за погубленную душу — и горе тебе, Нифедов! Случай не единичный. Тряс ты в свое время Мишина. Это все, что я считал нужным сказать. Придется твои действия обсудить на бюро.

Нифедов, так же прямо и плотно ступая, вышел из кабинета. Матвейчук, молча наблюдавший сцену, не разделял мыслей Быкова. Из разговора он понял, что речь шла о каком-то ничтожном старике, который был, в сущности, недостоин внимания первого секретаря райкома. Но Матвейчук знал Быкова, и он видел его особенное отношение к жизни и к каждому человеку, которое не отражало общего и сложившегося на такие вещи взгляда и подхода.

Матвейчук был тертый и знал все те пружины, которые возносят или же сбрасывают с волны человека, и у него не было сомнения, что карьера Быкова кончится не блестяще. На фоне современного прогресса и горячки работ, считал Матвейчук, не было разумным копаться в душе отдельного, да еще такого, никому не нужного человека.

— Мне, грешным делом, показалось, что ты готов ставить вопрос об отстранении от должности начальника отделения из-за этого старика, — улыбнулся Матвейчук. — Что он, в самом деле, незаменимый? И кто он вообще такой?

— А если, говоря прямо, заменимый, то надо травить как собаку?

— Я так не говорю. Да стоит ли вообще устраивать баталии? У тебя на руках район, масштаб… — Немного помолчав, Матвейчук спросил: — Не находишь, что в городе маловато лозунгов?

— Наш район, кажется, не на последнем месте.

Матвейчук кивнул головой:

— Согласен, что мы иногда пересаливаем с этим. Странный лозунг висит около универмага: «Люби человека». Может быть, все-таки такого рода произведения надо согласовывать с обкомом? Ты не находишь?

— А чем тебе он не нравится?

— Душок в нем сквозит. Некоторый оттенок.

— Я так не считаю.

— Но ты у нас — известный демократ, — улыбнулся Матвейчук. — Все-таки плакатики следует повесить. Ты со мной не проедешь на ГРЭС? Хочу кое-что посмотреть.

— Нет, я сейчас направляюсь в Барвихинский совхоз. Надо тебе туда — поедем.

— Тогда я проскочу один.

Когда вышли на улицу, к ожидавшим их машинам, Матвейчук, закуривая, спросил с удивлением:

— Ты начальника отделения милиции специально вызвал? По делу старика?

Быков посмотрел с близкого расстояния в светлые, сияющие самодовольством глаза Матвейчука, успешно поднимающегося по служебной лестнице и чувствующего вследствие этого успеха свое могущество, и понял, что никакие доказательства и самые сильные слова не могли поколебать ни его жизненных представлений, ни понятий о зле и добре. «Я ему об этом ничего не скажу, потому что бесполезно», — подумал Быков, садясь в свою машину.

К Быкову подошел Митрохин.

— Ты далеко? — спросил он.

— В Барвихинский. Вот что. Я пришел к твердому мнению: Нифедова надо отстранять. Так будет верно. Свяжись с начальником областного управления, уведоми его об этом.

— Не круто, Владимир Федорович? — Митрохин с удивлением взглянул на него. — Найдет заступников.

— Ударим и по ним. Нифедова немедленно отстраняй, — добавил Быков тверже и решительнее. На хлебозавод! — бросил он шоферу.

В машине у него лежала буханка черного хлеба — как ком липкой земли.

Директор хлебозавода Дудочкин, круглый, отяжелевший на ногу в сорок лет, встретил секретаря райкома около крыльца своей конторы. Быков, вынув из портфеля брус хлеба, ткнул ему под нос:

— Вы чем кормите народ? Это, по-вашему, хлеб?

— Примем меры, Владимир Федорович, — выпалил не задумавшись, Дудочкин, — сам возмущаюсь. Но мука, поимейте в виду, низкого сорта.

— Из такой можно выпечь хлеб, а не эту чертовщину! Вы мне уже раз обещали принять меры. Даю вам последнюю возможность. Появится еще подобный эрзац — придется вам подыскивать другую работу. Мое последнее предупреждение! Хлебец для избранных выпекать прекратите. Мне известно, что вы его выпекаете. Доставляете такой хлебец и мне домой. Если еще раз увижу на своем столе такой хлеб для начальников — поставим вопрос об исключении вас из партии. У нас одни законы и одни жизненные источники, — бар нет. Вы крепко поплатитесь!

XXIII

Иннокентий Сергеевич ни разу не задумывался о том, что он когда-то может умереть, как всякий живущий на свете, и превратиться в прах, о котором тотчас же все забудут. Он не думал о собственной кончине потому, что хотел жить вечно, так что в тайных мыслях Иннокентия Сергеевича даже созрело представление о своем бессмертии. Полнокровное, крепкое здоровье также указывало на его вечное существование. Он гордился собой, что преодолел искушение, довлеющее над всеми почти людьми, а именно — тяготение к сытной и вкусной пище. На грибках, капусте, клюкве и черном хлебце, как считал Иннокентий Сергеевич, можно было существовать вечно. Правда, едва ли не весь Демьяновск знал, что такого рода воздержание было не что иное, как исключительная его скупость. Каждодневный расход после кончины сестры Анны Сергеевны сделался еще скуднее — Иннокентий Сергеевич твердо решил укладываться в пятьдесят копеек в сутки. Иногда, сказать к слову, ему все-таки являлась мысль, что он тоже не бессмертен, и в такую минуту задавал себе тяжелый вопрос: кому же останется добро? Но горестное раздумье посещало его на короткое мгновенье, здоровое тело брало свое, так что Иннокентий Сергеевич иронизировал сам над собой: как он мог усомниться, что будет не всегда жить? Оставшись один в доме, Лючевский переменил замки с целью более прочной запоры, — в последнее время его одолевал страх перед ограблением. Уединенная жизнь не тяготила его. Все вечера он просиживал под голой лампочкой, читал книги символистов или же, сам не зная зачем, начинал протирать тряпкой пыль с бесчисленных шкафов, сундуков, шкатулок, чувствуя великую крепость стен, охранявших его от всяких превратностей судьбы. Временами он запускал руки в потаенные углы сундуков, находил то, что тщательно оберегалось длинные годы, глаза его сразу как-то приобретали тяжелый, металлический блеск, вся фигура грузнела, делалась каменной, и он бормотал: