— Ну как она жизнь, тихий старичок? — спросил Нифедов.

— Чтоб войти, надо сперва получить разрешение, — сказал вместо ответа с достоинством Назаркин.

Его реплика заставила Нифедова улыбнуться.

— Сразу в драку лезешь, старик? — Нифедов сел на стул, оглядывая его жилище, остановившись взглядом на старой, затрепанной книге. — Любопытно мне, Назаркин, знать — как же ты думаешь жить дальше?

— А что вас интересует?

— Меня интересует вопрос: отчего это с твоим появлением в городе увеличилось религиозного опиума, то есть верующих? Вот тут полная статистика, — он похлопал по своему нагрудному карману. — Ответить тебе, понятно, нечего. Молчишь! Я — гуманист, но приходится, Назаркин, оборонять общество. Скажу откровенно: народу дали вредное послабление. Лошадь управляема в узде. Демократия хороша, а порядок-то лучше. Когда и о чем ты говорил с сестрами Лучковыми? Тут не обошлось без твоей пропаганды! Уверен.

— Я с ними ни об чем не говорил, — ответил Назаркин.

— Только давай, знаешь, не будем разыгрывать наивняка.

— Я сказал.

— Ты сказал, а я должен поверить. И поверю, если после проверки подтвердится. Обязан я, Назаркин, проверять людей, которых не знаю. Должность. Приходится копаться, ибо не всякий говорит правду. Лгут, притом талантливо, скажу тебе, лгут. Все-таки ты тридцать лет просидел в лесу. Я тебя не запугиваю, но факт, что прибавилось верующих, — настораживает. В принципе, что можно, а что нельзя, твердо должен знать всякий житель. Перековка в основном красивая в кино да в книгах, — чего не сочинишь за гонорары! В действительности гад Будняк, за которым мы год охотились, изнасиловал двенадцать женщин и садистски убил четырех. А ему однажды поверили — честное слово давал. Вот тут и верь. К тебе это, понятно, не относится. Я привел лишь факт. В Торжке зимой очистили магазин. До сих пор мы виновных не нашли. А Торжок от твоего леса не так уж далеко… Подчеркиваю: я ни в чем тебя не обвиняю, но проверить — на моей обязанности. А ты, Назаркин, прошлой осенью, часом, в Елец не заглядывал? Был там?

— Нет.

— Ну нет, так нет. А может, на старости призабыл? Склероз — штука невеселая!

— Я из леса никуда не ходил.

— Ну не ходил, так не ходил. Вроде тебя там видели?

— Такого не было.

— Ну не было, так не было. — Нифедов замолчал, глянув в глубину глаз старика, вопросительно крякнул… И с тем он вышел.

Назаркин долго, неподвижно, глядя в одну точку, сидел за столом. Ветер, все усиливающийся к ночи, плакал и пронзительно свистел, так что дрожала оконная рама. Этой же ночью он бесследно исчез из Демьяновска.

XXI

Утром Назаркин не появился в бригаде. В десять часов Иван Иванович, озабоченный и встревоженный, приказал Петру:

— Сбегай-ка к нему. Чует мое сердце неладное.

Входную дверь Лушкину открыла старуха Пахомова.

— Сосед, старик Назаркин, дома?

Та выглядела сильно испуганной.

— Нету. Куда-то ночью делся.

— Комната его заперта?

— Нет. Там всего богатства — чугунок да ведро. У него и замка не водилось.

Петр в сопровождении старухи вошел в жилище Назаркина. Действительно, в комнате, кроме чугунка, ведра и деревянной, в форме петуха, солонки на столе, ничего не оказалось.

— Вечером ты с ним о чем-нибудь разговаривала? — допытывался у старухи Петр.

— Пирогом хотела угостить. Не взял. Я, говорит, сыт, милая. К нему вечером чего-то сам начальник милиции заглядывал.

— У тебя Нифедов про старика что-либо расспрашивал?

— Я в своей комнате сидела, ко мне не зашел. А только я так, Петька, разумею: старик через него и побег. Вышел он на кухню сам не свой. Посидел, опустивши голову, на табуретке. Пирога не взял. Начал было про покойниц дочек рассказывать, да махнул рукой, загорюнился. К себе пошел.

Тяжелую эту весть в бригаде восприняли как собственную беду. Иван Иванович горько покачал головой и, бросив мастерок, опустился на кирпичную кладь. Порядочное время все молчали.

— Все через Нифедова, — сказал мрачно Иван Иванович, узнав, что тот вечером приходил к нему.

— Что же ему было нужно? Зачем Нифедову понадобился старик? — тоже, как и все, сильно расстроенный, спросил Туманов.

— А зачем поганый человек топит хорошего? Тут не ответишь двумя словами, — Иван Иванович смахнул набежавшую слезу. — Нифедову сподручно, когда б все жители стояли по ранжиру. Куда как просто.

— Но может быть, он уехал к какой-нибудь родне? — Туманов, захватив махорки из кисета Степина, свернул собачью ножку.

— У Матвея нет родни. Худо, худо! — с дрожавшими в горле слезами, поднимаясь, проговорил Иван Иванович. — Я все время боялся. Так оно и вышло!

Туманов, незаметно от мужиков, сделал какую-то пометку в своей старенькой записной книжке, куда он заносил всякую житейскую всячину.

— Жалко старика! — вздохнул Петр. — Но ты ж сам говоришь, Иваныч, что мир не без добрых людей.

— Он, Петруха, не без добрых, да и не без злых, — поправил его Иван Иванович.

Докурив папиросы, они, ничего не говоря больше, стали на свои рабочие места. Туманов заметил, что мастерок в руках Ивана Ивановича подрагивал, и он поразился силе переживаний его, как будто Назаркин был братом ему. Работа в это утро шла не так хорошо. Часа через два, перед обедом, Петр наткнулся ломом на железо и сказал об этом Ивану Ивановичу. Здесь шла ровная стена, и Тишков знал, что не должно быть никаких перекрытий.

— Подсаживай аккуратно снизу лом, — сказал он Петру, — вынимайте кирпичи.

Когда разгребли обломки кирпичей, показалась железная ржавая крышка; Петр поддел глубже ломом и вывернул небольшой металлический сундучок с висячим сбоку ржавым замком. Его не без труда сбили камнем. Петр подсунул в щелку лезвие перочинного ножа и со скрипом открыл крышку. Осторожно снял полуистлевшую желтую бумагу. Проникший через оконце скупой луч осеннего солнца упал на кучу червонного золота — это были старые русские рубли. Кроме монет, которых было очень много, на дне сундучка они нашли еще два золотых слитка большого веса, и каждый понял, какое огромное богатство неожиданно оказалось в их руках. Все, обступив, молча и с любопытством смотрели на сверкающее под лучом золото. Своим блеском и значением оно искушало их души… Простые люди, кроме Туманова, жившие трудовым рублем, только по разговорам знавшие, какой громадный вес в мире имел этот металл, вдруг поразились тому, что теперь они сами могут сделаться сказочно богатыми. Больше же всех был изумлен самый молодой среди них — Лушкин Петр. Он точно все не верил своим глазам. Бессознательно потрогав монеты, он тотчас же, будто обжегшись, отдернул свою руку. Петр еще никогда не прикасался к золоту. Заклинающая и могущественная сила благородного металла воспринималась им как что-то придуманное и обманное. Может быть, золото действительно являлось идолом для многих, но он, Петр Лушкин, этого еще не осознавал и с детской наивностью смотрел на него. Туманов любовался лицами мужиков, радуясь за них. Он радовался за них потому, что эти люди, никогда не имевшие больших денег, при виде золота не сделались алчными. Что они не сделались такими, говорило их наивное изумление, — мужики просто любовались золотом, ибо оно действительно излучало красивое сияние.

— Из-за этакой-то штуки столько делают злодейства? — проговорил Иван Иванович, разглядывая слитки, признавшись: — А ведь я, ребята, золотишка-то ни разу в руках не держал. Железо.

— Железо-то, Иван, железо, да видишь — светит, — сказал Степин.

— Что ж оно тебе осветило? — с добродушной насмешкой спросил его Иван Иванович.

— Да, брат, дай мне его в руки… найду ход, — пробормотал тот, подбрасывая монету на ладони.

— Ну так бери. Вот ты и король, Егор!

«Могут они взять золото или нет?» — думал Туманов: скептический голос вызывал сомнение в их детской простоте и наивности. Голос этот был тот двойник, другой Туманов, ненавистный Роману Романовичу, от которого он бежал и все еще никак не мог избавиться от него.