— Несчастные босяки! Вам такая доля уготована на роду. Презираю я всех вас! Тьфу — и больше ничего. И больше ничего нет.

Временами хотелось, прихватив одну заветную шкатулку, кинув крепкую, каменную обитель, бежать, не оглядываясь, прочь из этой земли — к туманному детству, в родную даль… Однако такие наваждения быстро исчезали, как голубые и наивные миражи, начинал ухватисто работать рассудок… Оглядывался: где бы и чем можно было поживиться? Вопрос «зачем?» хоть и мелькал где-то в подсознании, но он, однако, не подчинялся рассудку. Иннокентий Сергеевич тянул в нору с прежней энергией. Иногда приходило в голову показать себя, рождалось желание чопорного тщеславия поразить демьяновских обывателей своим видом — пусть знают, кто рядом с ними живет! Надев свой береженый, странной формы, напоминавший что-то среднее между старинным сюртуком и фраком, с длинными фалдами, песочного цвета пиджак, зеленые брюки, крытое синим сукном, с белыми кожаными застежками пальто и черную шляпу с такими огромными полями, что на них могли бы усесться не менее как два десятка голубей (из-под нее торчал только один его внушительного размера серый нос), — ходил он в таком наряде в Дом культуры на концерт. Заложив два пальца за борт пиджака-сюртука, поджав и без того тонкие губы, похаживал он среди редкой публики, поглядывая свысока на нее светлыми, ехидно-насмешливыми глазами. Но, к его удивлению, он, кажется, никого не поразил, — более того, после этого вечера осталось у него скверное чувство еще большей ущемленности.

Иногда в душе Иннокентия Сергеевича шевелилось что-то наподобие удали, и, не в силах побороть этакое наваждение, начинал он сперва тихонько гундосить, потом, все поднимая голос, петь, и тогда по полутемному дому разносилось то жалостное, то сухое и трескучее вытье. Оборвав пение, он вспоминал, любил ли какую-нибудь женщину. Их было три, какой-то стороной царапнувших его одубелое сердце, но, поразмысли, Лючевский остановился только на голубовской парикмахерше.

— Гм… — пробормотал Иннокентий Сергеевич, — я тогда, сказать откровенно, едва не влип в лоно семейное… В некотором, так сказать, роде, говоря здешним языком, я ходил свататься. — Брови его перекосились и губы нервно дернулись, когда он вспомнил, как парикмахерша выгнала его. — Держала хвост трубой, а чем завершилась твоя жизненная эпопея? — хихикнул Лючевский. — Прозябанием под симфонию петушиного крика. — Но, однако ж, сердце сладко трепыхнулось в его груди и даже блеснула в левом глазу слеза. Он машинально взял ручку с проржавевшим пером, вынул из стопы пожелтелых газет тетрадочный лист бумаги, и, поглядев в темное окно, умакнул перо в чернильницу, выудив оттуда проколотую муху, освободив от нее перо, он со скрипом своим круглым, канцелярским почерком начертал:

«Любезная Евдокия Антоновна! (Заметим, что тут он подивился, вспомнив ее имя-отчество.) По случаю душевных воспоминаний, порешился я в некотором роде напомнить о себе. Годы канули, так сказать, в невозвратное бытие…» Тут перо уткнулось и продрало бумагу. Слова, которые только что просились на его язык, как вода из решета, выскочили из его головы. Он пробежал глазами по написанному, чувствуя, что у него отчего-то краснеют кончики длинных серых ушей, скомкал бумагу и кинул ее в соломенную корзинку.

— Мещанка, стерва! — процедил Иннокентий Сергеевич. — Разве ей дано понять возвышенность?

Утрами же, как обычно, являлся страх — чудилось, что начисто обокрали, и он положил в девять часов оглядывать все сундуки, но все находилось на своих местах. В эту осеннюю пору со двора его сбежала пестрая, с обрубленным хвостом дворняжка, следом отчего-то околел гусак, а после этаких напастей куда-то исчез кот; Иннокентий Сергеевич решил, что были козни, не иначе, соседей, и, составив в уме целую обвинительную речь, надев для внушительного вида картуз с наушниками, направился к Тишковым, однако около забора ему встретилась Парамониха, и он ни с того ни с сего накинулся на старуху.

— Ты, брехунья, украла моего гусака! — закричал Иннокентий Сергеевич, размахивая руками, точно норовя ухватить ее за воротник.

Парамониха, уперев руки в бока, стояла незыблемо посередине проулка и, презрительно морща губы, бросила ему в лицо:

— Сам ты гусак недорезанный. Гляди, скоро, чай, перестанешь небо коптить.

Деньги он давал взаймы «с процентиком»: не вернул вовремя, гони монету — пятерку с полсотни. Тишковы с возвратом сорока рублей просрочили уже целую неделю — поиздержались из-за гостей. В дом их Лючевский вошел с тактом, тихонько — любил, надо здесь отметить, вежливость. Любезно поклонился:

— Денек добренький, наше вам! — Присел к окошку, зыркнул глазами по столу, по графину. — Квасок у вас отменный! Выпью, Дарья Панкратовна?

— Пей на здоровье.

Осушив кружку, покряхтев, проговорил, жалуясь:

— Вопреки несправедливому мнению, злые языки и покойницу сестру склоняли за жадность. Господи боже мой! Какие же мы жадные? Из гуманности даю взаймы, а затем собираю, как говорится, от себя оторванные крохи.

— «С процентиком», — вставила находившаяся у родителей Наталья.

— Приходится, Наталья Ивановна, в силу необходимости, — таково, так сказать, коловращенье жизни. Сорок рубликов, любезные, вы уж неделю просрочили. Стало быть, сорок пять.

— Повремени малость, Иннокентий Сергеич: на сегодняшний день мы с Иваном Иванычем без копейки. В конце недели отдадим.

— Рад бы, Дарья Панкратовна, пойти навстречу. Как гуманист — я с пониманием к нужде человека, оттого и постоянно выручаю нуждающихся. Но кредит, любезные вы мои, любит учет. Кто не считает, тот попрошайничает. Да и я близок к тому, чтоб милостыню просить. Кроме того, Дарья Панкратовна, еще за прошлую просрочку за вами пятерка. Итого — полсотни рубликов. По моей бедности — тоже деньги. Вы уж, будьте любезны, отдайте к вечеру, а то завтра я собрался съездить в Сафоново на базар. Гонит нуждишка.

— Негде взять. Обожди до конца недели, — попросил Иван Иванович.

— А это, любезные, ваша проблема. Как же мне ждать, если, говорю, на базар собрался!

Наталья, вынув из сумочки деньги, протянула Лючевскому:

— Здесь сорок пять. Пятерку отдам завтра.

— Что значит деликатная образованность! Похвально, Наталья Ивановна. Весьма!

— На тот свет ведь не унесешь! — бросила ему в спину Наталья.

Последние слова ее будто кнутом стеганули Лючевского, и он почувствовал, как ударило ему в ребра сердце. Забыв о намерении идти ругаться с Тишковым, он, подавленный, вернулся на свой двор. Его вдруг охватил страх, что он действительно мог неожиданно, в любую минуту умереть. Дня через три после того, когда понесло хлябь — по стеклам бил то дождь, то град, — Лючевский почувствовал себя плохо. Кололо сперва в боку, потом в груди, вялый, скучный, в своей каждодневной засаленной куртке, он сидел на диване, глядя на образа. Он обратился мыслями к богу, прося смилостивиться над ним и пожалеть одинокого, но ему казалось, что этот его вопль, исторгнутый из самой души, не дошел до цели. Весь день он с надеждой глядел на дверь, ожидая, что кто-то придет проведать его. К нему никто не являлся. Так прошел еще день; колотье в груди, в сердце прекратилось, но он чувствовал слабость и уныние, и в эту тяжелую для него минуту постучали, и, когда он открыл запоры, показалась Дарья Панкратовна; она стопила печь, сварила кашу и вскипятила самовар. Сделав все это, молча удалилась. «Надо бы ей заплатить — они не богаты, — подумал Лючевский под воздействием мимолетного чувства. — Нет, я не могу быть транжиром, — решил он, провожая взглядом ее фигуру, — этак всем не надаешься. Дураки, жить не умеют. Да, а если припомнить, то я им, Тишковым, больше всех насолил. Однако меня не проведете, голубчики, я начеку! К моему добришку, сволочи, с подходом подползаете».

Поверг его в уныние разбитый параличом старик Северинов — дня два назад он ездил в Колучово. Сильно пошатнулась его вера в свое бессмертье… «Жизнь-то наша бренная, можно и копыта откинуть», — и, неожиданно умилившись от нахлынувшего великодушия, он с торжественностью направился к Тишковым, чтобы засвидетельствовать свою добродетельность.