— Не иначе как клад оставил купец Никоноров. Великий был радетель: считай, половину города выстроил! Видно, думал об потомках, — вынес предположение Иван Иванович.

— Никоноров, точно, — подтвердил Степин, — он и Жиздринский храм возвел. Неописуемой был красоты! Уж сделал человек добра городу, а помер-то, говорят, отверженно. Сыны удались непутевые.

— Хорошие люди зачастую помирают одиноко, — сказал Иван Иванович.

«Ну а теперь главное — что делать с золотом?» — продолжал думать Туманов.

— Доброе золотишко. Это тебе не пятьсот восемьдесят третья проба. Видишь, червонка! — Степин продолжал в великом изумлении, легко позванивая, перебирать деньги.

— Тебе б, дядя Егор, этакое богатство! Что б ты сделал? — спросил его Петр.

Вопрос смутил Степина; искушающая сила, по его выражению, «златого змия» была столь сильной, что в глазах его промелькнуло чувство, так знакомое Туманову по выражению лиц многих своих товарищей со студии, когда они оказывались у кассового окошечка и им предстояло получать очень большие суммы. «И молодой, и Степин, видимо, могут поддаться», — мелькнуло в голове Туманова.

Степин натянуто кашлянул, зажав в кулаке штук десять монет.

— Да уж… хм! Соображу, что и к чему… А ты чего, молокосос, лезешь? — вдруг озлился он на Петра, будто тот наступил ему на мозоль. — Трепло!

Иван Иванович докуривал папиросу, проницательно поглядывая то на Степина, то на молодого Петра. Он не сомневался ни в том, ни в другом, что не одурманятся золотом, ибо знал их души.

— Надо нести находку, — сказал наконец Иван Иванович, захлопывая ларец. — Кому поручим? Петру, как молодому?

— Я, Егорович, боюсь, — признался Петр, решив уйти от соблазна.

Туманов подумал: «Чего? Нападения?» Он так и не понял, чего же Лушкин боялся.

— Иван, нести придется тебе, — сказал Степин, — к Петру Нифедов может прикопаться. А куда, к слову, несть-то?

Иван Иванович подумал.

— Видать, что в музей. Ты как считаешь, Роман Романович? — обратился он к Туманову.

— Ты верно говоришь: следует сдать в музей, — ответил тот.

— Тогда, ребята, так: понесем все вместе, — подумав, твердо решил Иван Иванович.

Туманов угадал мудрость такого решения: несмотря на то что доверяли Тишкову, тот желал, чтобы ни у кого не возникло неясностей и это важное дело совершилось бы у всех на глазах.

Музей находился совсем рядом — в конце улочки; минут через пять постучали и вошли к директору.

Место это второй месяц занимал человек лет пятидесяти пяти, невысокого роста, лысоватый, чисто промытый до каждой бесчисленной морщины, в очках с тяжелой оправой — Тимофейчук. Будто смазанные дегтем, клочки волос по бокам его головы были так аккуратно — волосок к волоску — причесаны, что казались приклеенными. Тимофейчук, должно быть, находился в превосходном расположении духа, на это указывало веселое, с нажимом в нос, оттого немножко гундосое, его пение:

Он оторвался от бумаг на столе, вопросительно поглядывая на невесть зачем явившихся. Иван Иванович в молчании поставил сбоку стола сундучок и открыл его. Тотчас же, как взгляд Тимофейчука упал на содержимое сундучка, в нем появилось, в отличие от мужиков, выражение алчности. Директор жадно обегал глазами золото и что-то быстро соображал. Он не мог оторвать своих сделавшихся совершенно черными и круглыми глаз от монет и слитков, слегка дрожащей рукой он стал перекладывать их с места на место, но постепенно дрожание исчезло — его рука приобрела цепкую и ухватистую силу.

— Монеты конца восемнадцатого века. Большая художественная ценность! — проговорил Тимофейчук, не в силах оторвать от золота взгляда. — Где нашли?

— В соборе, — сказал Иван Иванович.

— Ну что же, вы сдали — я принял. Сейчас дам расписку. — Он взял ручку и, расставляя кругло слова, написал о том, что дирекция музея такого-то числа и от таких-то приняла найденный клад золотых монет и два слитка; красиво и размашисто расчеркнувшись, Тимофейчук протянул расписку Тишкову, взглядом же обращаясь к Туманову как к интеллигентному человеку, из-за каких-то непонятных причуд очутившемуся в бригаде этих мужиков.

— Все законно, — сказал Тимофейчук.

— Не совсем, — сказал Иван Иванович, переворачивая сундучок и рассыпав на столе монеты: он разгадал хитрость Тимофейчука — принять без счета.

Петр принялся считать: их оказалось четыреста восемьдесят штук.

Тимофейчук с непроницаемым видом, поджав губы, корректно начал писать другую расписку.

— Теперь, я полагаю, все? — спросил он, протягивая ее Тишкову.

Надев свои старенькие, перевязанные нитками очки, Иван Иванович внимательно изучил бумагу и, положив ее на стол, указал не совсем чистым пальцем место под подписью:

— Ставьте тут печать. И взвесьте вес золота.

Не показывая виду, что сделал это умышленно, то есть не взвесил и не поставил печать, Тимофейчук вытащил из шкафа маленькие весы и исполнил все то, на чем настаивал Тишков.

— Вот теперь — другой коленкор, — посмеиваясь, сказал Степин. — Жулик! — прибавил он, когда вышли на улицу.

— Сорока от сороки, известно, в одно перо родятся, — сказал Иван Иванович, — я знал его папашу.

«Не так-то просто моих мужичков обвести вокруг пальца!» — с большой гордостью за них подумал Туманов, выходя следом за ними в переулок.

Случайно узнав об исчезновении одинокого, в судьбе которого он год назад принял участие, старика Назаркина, Быков почему-то подумал, что в уходе его виновен Нифедов. Выяснив внимательнее дело, он узнал, что вечером начальник отделения действительно приходил к старику и о чем-то разговаривал с ним. Быков позвонил Нифедову, попросив его сейчас же, если он может, зайти к нему. Тот явился очень скоро, как и всегда представительно войдя в кабинет. Рабочий день уже кончился. Быков, полчаса назад вернувшийся из Роговского совхоза, где еще докапывали картошку, чувствовал усталость и хотел есть, но верный, как всегда, правилу — покончить с просмотром накопившихся текущих бумаг, внимательно изучал каждый такой листок, не забывая, что за каждым стоял живой человек.

— Садись, Фрол Севастьянович, — Быков кивнул головой Нифедову, подписывая чье-то заявление; он еще раз внимательно просмотрел бумагу, положил ее в папку, сверху уже просмотренных, и с сосредоточенным вниманием поднял голову от стола. Пока он подписывал бумагу, Нифедов смотрел на его крупную голову и думал: «Зачем нужны нынче такие люди? Нет, не время на вас. Не тот, брат, воздух. Гоголевский городничий, понятно, глуп, но, если вдуматься, без крепкой руки ни одному населенному пункту нельзя обойтись. Он думает, что переворотит мир своим добродеянием. Сиживали на этом месте добряки. К примеру, Трошкин. На что уж быть-то добрей! А кончилось просто: родной брат всадил заряд дроби в живот. Вот и вся философия. Хотите на своих началах мир утвердить, а он-то в вас уже давненько не нуждается. Трошкин спит вечным сном, а брат второй раз женился на молоденькой. Взови-ка к его совести! И не пугайте вы меня своими Достоевскими».

— Зачем тебе понадобилось приходить к старику Назаркину? — тихо спросил Быков.

Нифедов спокойно, уверенно и прямо смотрел на него; приподняв брови, ответил:

— Было б, Владимир Федорович, странно, не явись я туда.

— Считаешь, что имеешь право посягать на свободу человека?

— Я считаю обязанностью, на меня возложенной, оберегать общество от вредных элементов.

— С одной только поправкой, что общество, нынешнее ли, будущее ли, — это живые люди со своими душами.

— Людская душа, Владимир Федорович, покрыта мраком. — Нифедов все так же прямо и непоколебимо уверенно сидел около стола, и в его лице не было заметно ни тени сомнения; видно было, что его взгляды не могла поколебать никакая сила.

— Оттого и трудно понять человека, что она им покрыта.