— Рекордсменка мира. Бесплатный спектакль! Ха-ха-ха!.. — донесло до Марьи смех Юзика.

Старуха сняла цельную лыжу и, проваливаясь едва не по грудь в сугробах, с трудом выбралась на дорогу. Срам был велик, и она отложила до весны посещение родного места. «То-то, знать, я из ума вовсе выжила, — поругала она себя. — Надо ж до такого додуматься! Едва на карачках выползла».

Зима сломилась рано, в начале марта уже стало замолаживать на оттепель, дули теплые ветры, доели начисто к концу месяца снег, на скотном, чуя близкое тепло, ревел бык, оглашенно квохтали кое у кого припрятанные по квартирам куры. Над полями дрогли сырые, тяжелые туманы, все выше сквозило всю зиму затянутое тучами небо. Одним таким ветреным днем Марья позвала к себе Варвару. Выражение лица Марьи было светлым и значительным. Посередине ее комнаты находился раскрытый сундук. Сама Марья в нерешительности стояла над ним, перебирая пожитки, и было видно, что она испытывала затруднение.

— Чой-то ты, стара, бядуешь? — Варвара села на табуретку.

— Имущество гляжу. Приспело время, знать, по родне раздавать, — заявила Марья.

Варвара догадалась, о чем она говорила, и замахала руками на нее:

— Помирать, что ль, большая охота? — В голосе Варвары звучала жалость.

— Охота не охота, а надо. Видать, пора. Ты мне присоветуй, как поделить барахлишко меж братами?

— Какое у тя добро? Што ты, спрашивается, взъегозилася? Сон соснился чи как?

Марья грустно смотрела в окно на сумеречную улицу и что-то, видно, вспоминала…

— Всему свое время, девк. Зажилися мы, чай. Совесть — ее тоже надо знать. Глянь-ка, скоко перемерло? Нас изо всей деревни пять старух осталося. К братам надо б съездить. А то правда возьму да преставлюся.

— Ну запела лазаря! Замолчи ты.

Пришли Аграфена и Дарья. Марья ласково глядела на товарок — так живо она вспомнила молодость!.. Всегда Марья боялась попреков Дарьи: как там ни толкуй, а отбила она у нее Егора! «Сказать ей че-то тако? Про мово хозяина, про Егора? — подумала Марья; всю жизнь она откладывала разговор этот — носила как тяжелый камень в себе. — В другой раз, гляди, скажу. Ряшуся! Могет быть, еще и поживу, бог даст. Штой-то я расканихволилась нонче?»

— Да ты ай не в саму Москву удумала скакать, девка? — глядя на раскрытый сундук, спросила Дарья.

— Какой там! — Варвара с грохотом опустила крышку сундука. — Гляньте, на погост манатки навострила! Во куды!

— Не торопко, не торопко, девк. Постеля — не мяккая, наляжимся, — спокойно, даже весело сказала Аграфена, — она, должно быть, не приняла во внимание пояснение Варвары. Кто же из нас способен примириться со своей кончиною? А старушки эти говорили о ней без тени страха.

— Ой, товарки, соснилася мне бела постеля. Да што сон, што сон? Мы-то нешто жители? Чего стоим-то? Ломаную копейку. Мякина. Не сеем, не жнем. Кому дело до нас? Коптильщики. Оскретки серед дороги.

— Не родили б мы их, так ничего б и не было, — вставила Аграфена. — Никаких ихних прогрессов.

— Все кудый-то бягуть, бягуть. Русакова вон шныряла, шныряла, куды ее сын тольки ни возил, аж за границу. По разным санаториям, а два века, вишь ты, не сжила, — вздохнула Дарья. — Свой-то и тот короткий.

— Не говори, Варвара, што я не богата. Вона скока зажила добра! — перевела Марья разговор, став на колени перед сундуком и перебирая свои пожитки; с особенной любовью она долго гладила Егоров пиджак, вынутый с самого испода. Памятен он был и Дарье, серый, в мелкую клетку, пиджак этот: ее-то он тоже присушил!..

— Давненько покупал-то ево, — сказала она, что-то припоминая.

Марья смахнула с ресниц светлую слезицу.

— А во, гляньте-ка, старшенького мово рубашка, — продолжала показывать свое добро Марья. — А тута чего? Чудак, девки, чудак Егор-то мой. Хром-то на цапоги, вишь, берег. Хотел он хорошие цапоги справить сабе, а как сынки подрастать стали — им отложил. Петюшка, говорит, или Матвейка жаниться будуть, в цапогах-то. Добрый хром! А вона мех от гармони. Тоже берег. Хотел он гармонь приобресть, да не осилили. А вона-тко, девки, целая коробка пуговок. Ты их возьми, Варвара. Ты шить могешь. Сгодятся. Фу! Чулок-то целый куль. Хучь и штопаны, да как выкинуть? А тута што ж? Подметки. К цапогам хозяин берег.

С великой любовью и осторожностью Марья перебирала и перекладывала с места на место содержимое сундука, и ей не приходило даже в голову, что всему этому богатству была копеечная цена. Для нее всякая пустенькая вещица являла целое сокровище. Варвара с высоты своего могучего роста глядела на товарку и на ее сундук с улыбкой на губах.

— У других-то, подруга, не токмо тряпки — золото с брильянтами куры не клюють, — сказала Варвара совсем без зависти.

— Брильянт-то заместо пуговки не вшиешь, — отмахнулась Марья с полным равнодушием к такому соблазнительному небесному камню. — Лючевские вона в городе-то гамтили, гамтили, а все одно и с брильянтами померли.

— Стало, не заговоренный камень, — сказала Аграфена, — от смерти не отводить.

— А должно, и богатые ж люди в свете живуть? — проговорила Дарья тоже без тени зависти.

— Да бог с ими, — сказала Марья. — Што, девки, Фекла от дочки воротилася?

— Нет покуда, — ответила Аграфена. — Када хошь, тама останетца.

Марья покачала головой:

— Што ей у них? Как милая прикатить.

Матвеиха — легкая на помине — показалась в это время на пороге.

— Лёгка, девк! Тут как тут-ка! — крикнула обрадованная Марья. — Как оне тама? Звали к себе?

— Вроде звали, — сказала Матвеиха, вынимая из сумки гостинцы старухам. — Я об зяте худого не скажу, а только я к ним не стронуся.

— Не в картину краска, видать. Слыхала, одну старуху дочка с зятем с голоду уморили. Она к им поехать рыпнулась. Из Мясников старуха-то.

— Приежжай, говорят, мы те все благи устроим, — стала рассказывать Фекла, — на машине поездишь с нами. Цвятной тилявизор поглядишь. Хорошая дочка, да и об зяте худого не скажу. Дай бог им здоровья. А тольки я к ним не стронуся, — повторила она, садясь за стол. — Налаживайте-ка, бабы, самовар. В гостях хорошо, а дома-то, видать, лучше. Ишь холодина-то в квартерах наших! А у них тяпло, чисто, от небели блеск. По коврам походила. Во как!

— Ну, счастлива она? — спросила Аграфена. — Дочка-то справно живеть?

— Сыто, — коротко ответила Матвеиха, — они там хлеб в ведры охапками кидають.

— Рук не мозолили, оттого и недорог, — сказала Марья, разжегши самовар, и, как расставляла посуду, опять попросила — теперь уже не одну Варвару, а всех товарок — помочь ей по совести поделить имущество.

Сундук ее так и остался стоять раскрытым.

XXVII

В эту ночь Марья не сомкнула глаз. Сон отчего-то не шел к ней. В середине ночи она, правда, задремала и забылась на короткое время, видно, лишь для того, чтобы пригрезился ей Егор; о чем-то он ей говорил, но Марья не удержала в памяти, и вместе с его призраком растаяли и слова, — она быстро очнулась, пытаясь восстановить сновидение и одновременно сосредоточивая внимание на самой себе. Что-то должно было, она это смутно чувствовала, скоро случиться с ней… Легкая печаль трогала сердце старухи. Она долго неподвижно лежала на кровати, глядя в темное окно, и думала. Но мысли старухи шли отрывочные и бессвязные. Грустный сумрак ночи усиливал в душе Марьи чувство одиночества. Но она уже давно привыкла к своему ночному бдению. В такие предутренние часы душа ее всегда единилась с душами Егора и детей. Молча разговаривая с ними сейчас, старуха каялась им, что зажилась, бессовестная, на свете и что ей тоже приспела пора помирать. И, как бы подтолкнутая их безмолвными голосами, она быстро поднялась с постели. Да, ночь кончилась, и в сумраке за окном уже явно чувствовалось борение света. Она не спеша одевалась, сама хорошо не зная, зачем ей, выстарившейся, взбрело в голову желание в этот ранний час бечь на родное подворье. Но как только старуха вышла на волю, она испытала общую слабость и болезненные толчки сердца и теперь ясно угадала свой позыв — она шла туда помирать. Казенная квартира для такого последнего часа угнетала ее. Непреодолимая сила подталкивала в спину Марью, и она торопилась и не противилась ей. К великому обновлению готовился мир. Очутившись за околицей Титкова, Марья почуяла животворящее дыхание пробудившейся для тяжелой работы земли. Всегда она сама возрождалась в такую пору. Марья хорошо знала все эти запахи вешних сквозняков, но никогда раньше так обнаженно-остро она не чуяла могучей силы весенней земли. Снег уже весь истаял, его клочья белелись только по логам, оврагам и западинам. Напитанная обильной влагой земля курилась густым, духовитым паром. На сугробах, в затишных местах, сквозь бурый настил летошнего дряма пробились и тихо млели легонько колеблемые сквозняками какие-то желтые, махорчатые цветки; по редкому осиннику меж прозрачных лужиц вешней воды, излучая душистый и тонкий эфир, стояли ландыши, то тут, то там голубели и радостно светились анютины глазки. Мягкой нежно-зеленой повиликой стлалась около кочек дереза[7]. Сучья берез, ольхи и кленин обнизывались гирляндами тугих, будто надутых ветром, почек. Узкая тропа вилюжила между так знакомых Марье бугров своего колучовского поля. Несмотря на столь ранний час, где-то на высоте уже славил мир жаворонок. Отовсюду доносился неясный, тихий шорох и шепот — то росла, еще невидимая, для счастья людей и всей жизни трава. Сизое, только что покрытое мглою небо раздвигалось шире и светлело. Божий мир, как понимала его Марья, был наполнен вечным светом и добром. Помрет она, не помрет, ему не было никакого дела. Великий закон жизни, независимый от чьего-то желания и чьей-то воли, царствовал сейчас как свободный дух. Никто не мог остановить и изменить от века заведенного хода; ничья власть не распростиралась как на всеобщее мирозданье, так и на отдельную душу всякого живого существа. Все жило само собою, рожденное по таинственной воле бытия. Каждая вылезающая из земли травинка и готовая лопнуть почка подчинялись только этому одному вечному закону. Как шли свободно вышние облака в бесконечностях неба, так же свободна была и Марьина душа. Тайная мысль — идти к своей смерти к тому месту, на котором она родилась на свет, — совершенно не угнетала старуху. Другая Марья подстегивала и вела все ближе ее к тому святому клоку земли, на котором она, сказать по правде, хлебнула так много горя. Посередине своего поля шире проглянула даль… Старуха давно уже не оглядывала окрестности, всегда спешила навестить бывшую свою деревню и торопилась обратно. В это же утро, остановившись на возвышенности, она огляделась кругом. Она уже вроде свыклась с тем, что на месте половины Колучова лежало теперь ровное поле, а на другой — котлованы и серые бетонные строения возводимой птицефабрики. Но, поглядев на дальнее пространство и увидев голые места там, где еще совсем недавно находились деревни, Марья тяжело вздохнула. От них не осталось ни одного двора.