— Большие порубки в лесничестве? — поинтересовался Роман Романович у Якова.

— Этот «Межхозяйственный лесхоз» живьем режет! Доходит до варварства. Никакой управы на них нету. Богову горку вон изничтожили под корень, погонную-то столетнюю сосну! А золотой тот лес, красную сосну, говорили, пустили на ограду левад. Есть тут ум?!

— Я напишу в газету, черт их возьми! — разволновался Туманов.

Яков почесал в затылке:

— Вообще-то писали. Выносили какое-то постановление. А толку?

— Щепа летит, и довольно большая, — проговорил со вздохом Иван Иванович. — Оголяется землица! Редеют наши леса!

«Вот чего я все время не мог ухватить! Этот человек болеет за все, что живет на земле. О лесе говорит так, будто о собственной нужде. Да о своей-то нужде я и не слышал, чтобы он когда-то говорил. Как славно, что есть такие люди!»

Туманов вышел из сторожки совершенно успокоенный. Теперь он уже не терзался и не мучился. Перед ним были живые, каждый день заполнявшие свою жизнь трудами люди, которых он всеми силами души любил, и он не мог не сказать о них всего того необходимого и важного, что значили они.

«Ради этого стоит не покладая рук работать и жить!» — сказал он себе.

XXXIV

Третьи сутки непогодило, над полями мутнела холодная мга, взбухли и раскисли дороги. Был ненастный, дождливый вечер. В одной деревне, километрах в десяти от Демьяновска, в крайней, стоявшей лицом в поле хате ярко светились окна. Внутри за широким столом сидели, перекусывая, заночевавшие у хозяина чамовские рабочие. Около двора по самую ступицу завязла их грузовая машина, и они решили переждать до утра, чтобы вытащить ее трактором. Их было трое — двое молодых и один пожилой, грузный, сидевший в брезентовой накидке мужчина.

— За удобреньями, что ль, ездили? — спросил хозяин хаты у пожилого, не отрываясь от дела: он чинил сапог.

— Точно, — ответил тот, — надо сказать директору, чтоб трактора посылал.

— На колдобах и те сядут, — заметил самый молодой из них, лет двадцати парень, только что кончивший службу и еще не привыкший видеть в чем-либо непорядок. — Жуть неописуемая.

— А ты этакие дырки попробуй заделай, — сказал пожилой, — это тебе — Россия. Безбрежность.

В это время во дворе послышался лошадиный храп, и спустя немного по сеням зачмокали шаги, раздался требовательный стук в дверь, и через порог шагнул какой-то проворный, в длинном, набрякшем от влаги и потому кажущемся черным плаще человек.

— Проклятие! — выругался вошедший, снимая с головы капюшон. — Чтоб черт нюхал такую погоду!

— Не в пример надо к ночи помянуть рогатого, — пожурил его хозяин хаты.

— На земле, старик, нет ни бога, ни черта, — заметил вошедший с сознанием своего превосходства над убогими понятиями сего коптящего бесполезно небо жителя.

— А что ж есть? — спросил его, посмеиваясь, старик.

— Всему головой должен быть порядок, — проговорил человек, снимая плащ, отчего он сразу сделался вдвое меньше. — Невзирая на то, что я истинный патриот, я говорю: хозяйский порядок, не погнушавшись, нам надо перенимать в западных прогрессивных державах.

Вошедший человек был колучовский завхоз Юзик, возвращающийся в тележке с кустового совещания в Волочке и застигнутый ненастьем, тоже решивший заночевать здесь. Сейчас, сильно вымокший, он был похож на полуобщипанного гуся — с него потоком текла вода. Хозяин хаты, несмотря на то что гость чем-то не понравился ему, принес подшитые кожей валенки, чтоб тот одел их, и поставил на край стола красную пузатую чашку — все сидели около самовара.

— Порядок-то порядок, да и при ем можно белугой завыть, — съязвил пожилой рабочий, искоса поглядывая на Юзика.

— Оттого и есть — на тяп да на ляп! — с достоинством завхоза, призванного поучать рабочих, сказал тот.

— Всякой мелкой шешуры, начальничков, развелось порядком. Захребетников, — сказал молчавший до сих пор третий рабочий, по виду лет тридцати с небольшим, весело-насмешливые глаза которого выдавали острый и иронический ум; замечание свое он направлял против Юзика, поджидая удобный случай, чтоб наброситься и уничтожить его в споре.

— Некоторым, к примеру, дай волю, — веским тоном заявил Юзик, без стеснения подкладывая в чашку сахар.

— Мы не хуже других, — сказал старик — хозяин хаты.

— Кнутиком бы его, народец, а самому в рессорную тележку, — бросил рабочий с насмешливыми глазами.

На русской печи, за трубою, послышался шорох, кряхтенье, затем свесились ноги в шерстяных носках, и легко, будто молоденький, на пол слез сухощавый старик в синей сатиновой рубахе и в солдатских, завязанных у щиколоток бечевками штанах; из-под заросли густых бровей он недоверчиво и грустно оглядел всех своими голубеющими глубокими глазами и задержал их на лице Юзика. Колучовский завхоз с холодным любопытством, со своей стороны, уставился на него.

— Надо вести борьбу с темными элементами! — проговорил ворчливо Юзик, угадывая в слезшем с печи старике темного и шатающегося по земле человека. — В наше время, например, человек с сумой — есть враг общества, и его надо отправлять куда следует. И меня удивляет отношение к таким элементам отдельных руководителей. Я слышал, что в Демьяновске объявился, по сведениям, из дремучего леса старик, кажется, по фамилии Назаркин. Еще о нем наша райгазета писала с неверной трактовкой вопроса. Ну и совершенно правильно, что к нему начал прикапываться как облеченный, так сказать, полномочиями начальник отделения милиции. А что, понимаете ли, вышло? Он же, начальник, получил порицание! На выговоре настоял сам руководитель района, первый секретарь райкома Быков. Дело дошло до того, что он вынес на бюро. А если, сообразуясь с логикой, спросить, понимаете ли, кто он такой, старик? Какое-то ничтожество. Целые года прятался, говорят, в лесу. Отребье. Вполне возможно, что уголовник или предатель в войну.

— Нифедова-то этого, мил человек, скинули, — с удовлетворением сказал хозяин хаты.

— Как скинули? Когда?

— Говорят, на днях.

— Странно… некоторым, понимаете, образом! — пробормотал Юзик.

Старик, слезший напиться, был поражен услышанным настолько, что у него задрожали руки, и он с трудом удерживал расплескивающуюся кружку. Он, обессилев, опустился на табуретку. Свет проникал все глубже в его душу. Он так же, как и эти люди, напросился на ночевку, и добрый, сердечный хозяин хаты даже не попытал у него, кто он и откуда, и ему показалось, что старик, должно быть, нуждался в крове, как одинокий и, судя по его суме, просивший милостыню. Хозяин хаты не знал, что этот старик был Назаркин. Услышав же то, что Нифедов получил за него порицание, Назаркин почувствовал прилившие к горлу и глазам слезы, нагнулся, чтобы они не видели, что он плакал. «Стало быть, есть правда на свете! Есть правда, сколько ни топчи…» — неслись вихрем его мысли.

Юзик обернулся, окинув с ног до головы фигуру сидевшего понуро Назаркина.

— Зря, мил человек, наговариваешь, — возразил Юзику хозяин хаты, — мне свояк рассказывал, будток Назаркин за жизь муху не обидел. Семья его погибла в войну. И сам он фронтовик. Беда загнала его в лес. Беда да злые люди.

— Еще надо, понимаете, выяснить — может, служил старостой, — не придавая его замечанию никакого значения, сказал Юзик.

— Это я вам говорю как патриот, — вставил рабочий, глядя своими насмешливыми глазами мимо лица Юзика, что особенно взвинчивало того; подковырка возымела сильное действие, и Юзик уже обернулся, чтобы дать достойную сдачу, но проговорил пожилой рабочий:

— Нет, не старостой, а прошел скрозь фронты бойцом. Слыхал я, что он имел два ордена.

— Откуда же, понимаете, они явились — старосты да полицаи? С неба? Там, сообразуясь с логикой, вроде ангелы с крыльями, — тонко улыбнулся Юзик.

— Ах, дядя, дядя! — сказал не дающий ему спуску рабочий.

— Что «дядя, дядя»?

— Силен вы! — сказал молодой парень.

Назаркин тихо и все так же легко влез на печь, лег на расстеленный полушубок, стараясь соснуть, чтобы не обессилеть на новый день, но сон не шел к нему. Он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, и все больше и больше светлело его лицо. «Я думал, что все люди — злыдни, годные только кусать друг другу глотки. Теперь же я знаю, что есть правда и после ночи придет день. Правду во веки веков топтали, а она есть. Только трудно дается людям». Внизу, в хате, все угомонились, легши спать, и слышался лишь изредка глуховатый кашель хозяина-старика да звуки барабанившего по окошкам дождя. Еще всхрапывал и изредка бормотал какие-то бессвязные слова во сне Юзик. Назаркина наконец сморил сон, но он очнулся со вторыми петухами, когда еще все, кроме хозяина, спали; тот в закутке, при свете голой лампочки, опять чинил сапог.