— Что ж по рани? — спросил он его.

— Пора, — сказал Назаркин ободренным голосом, — спасибо, брат!

— Э, да за что? — махнул рукой хозяин.

— За все, — и он вышел на волю.

Дождь прекратился, и только с веток деревьев срывались и звучно шлепались большие капли. Май, ласковый май дышал ему в лицо, суля скорое тепло. В березовой роще зацвикал, зафьюкал и пошел, и пошел рассыпать колена соловей; растроганно улыбаясь, Назаркин отметил: «Кажись, чертенок, ныне первый!»

В Демьяновск он вошел, когда уже поднялось солнце и над городком стояла густая теплая мгла испарений. Кричали оглашенно петухи. На тишковом дворе Полкан со всем добродушием забил хвостом, как только увидел входившего Назаркина. «У них все так же крепко!» — с радостью отметил про себя он, оглядывая прочные надворные постройки. Иван Иванович, увидевший его в окно, торопливо вышел на крыльцо встречать.

— Как я рад, как я рад! — проговорил он с выступившими на глазах слезами, подталкивая его в сени. — Смелей. Хозяйка-то наша все глаза проглядела.

С огорода уже суетливо нахрамывал, махая рукой, Степин.

— Я ж говорил, что он сыщется! Как ни крути, а по такому случаю требуется бутылка, — заявил он.

— Не горюйте, сыщем, — заверила их стоящая на пороге, приветливо улыбающаяся Дарья Панкратовна.

Назаркин суетливо, с горячо стучащим сердцем шагнул через порог.

— Ну здравствуйте, братцы! Давайте-ка челомкнемся. А жизнь-то не остановить, идет себе! — проговорил с радостью. — Вчера был мрак, а нынче солнушко светит.

— Садись к столу. Мать, накрывай! — крикнул Иван Иванович.

— Сказать откровенно, мужики: руки чешутся по работе, — сознался Назаркин. — В бригаде-то у вас все то ж? В порядке?

— Кое-какие стоящие дела есть, — ответил Тишков.

— Меня… примете? — с прорвавшимся наружу волнением спросил он, и по задрожавшему его голосу, и по выражению лица можно было безошибочно угадать, что он много об этом думал и сильно боялся получить отказ.

Иван Иванович обнял его сердечно за плечи.

— Как же мы тебя не примем? Такие-то золотые руки. Вот славно — ты опять с нами!

— Ну спасибо, Иваныч! — Назаркин смахнул набежавшую от радостного волнения слезу. — А боле мне ничего не надо. Ну спасибо!

Иван Иванович достал из-под скамьи свой, который он берег пуще глаза, топор.

— Отныне, Матвей Силыч, он твой. Дарю. По рукам и топор! — добавил не без гордости за этакую вещь.

XXXV

В конце мая Быков, побывав в самом отсталом Глинковском районе, который только создавался, подал в обком докладную записку с предложениями о том, что следовало практически там сделать, дабы поднять его к жизни. В конце записки он, движимый желанием возложить на себя эту нелегкую работу, попросил направить его туда. Обком без колебания удовлетворил просьбу, назначив Быкова как лучшего партийного работника секретарем этого райкома.

— Тебе там будет очень трудно, — сказал ему первый секретарь обкома партии.

— Ничего, — только и ответил Быков.

Он ехал принимать тот район с таким же спокойствием, как семь лет назад Демьяновский, где все было развалено и добито до ручки. Быков понимал, что многие его товарищи, не имевшие и десятой доли тех способностей, какими обладал он, уже взлетели высоко и в душе своей подтрунивали над ним, считая его не слишком удачливым. Такова почти всегда судьба такого рода редких, наделенных громадными потенциальными духовными силами людей, на долю которых выпадают столь тяжкие трудности, требующие от них самопожертвования ради высоких целей. Быков спокойно, как всегда, не торопясь и деловито готовился к отъезду. Новый человек на его место уже находился в Демьяновске. Жена Вера сообщение о его назначении встретила тоже с полным спокойствием. Она вздохнула и принялась молча укладывать вещи. Владимир Федорович сидел за столом, тяжело упираясь в него руками, смотрел на жену, чувствуя свою вину перед ней, и думал. Мысли же его не касались переезда и устройства на новом месте, — в эту минуту он думал о том, что оставлял здесь, что следовало безотлагательно сделать, и ругал себя за нерасторопность. Много было, к чему он не приложил рук. Быков был спокоен в отношении жизни, которая все-таки шла, независимая от Варвар и Нифедовых, по своим законам. Ему было только жалко жену, которая вела с ним не совсем нормальную, походную жизнь.

— Ты на меня, Вера, не сердись, — сказал Владимир Федорович, виновато поглядывая на нее.

Вера, высокая, рослая, сильная женщина, работавшая агрономом в сельскохозяйственном управлении, широко и добродушно улыбнулась:

— А то мне привыкать!

На другое утро, как всегда в семь часов, он уже сидел в своем кабинете. Прежде всего Быков осмотрел все бумаги: некоторые из них требовали его подписи. Бумаги касались людских прошений и жалоб.

В половине восьмого, твердо и основательно ставя ногу на полный носок, тяжелой, начальственной походкой в кабинет вошла Варвара. В последнее время в ее внешнем облике появилась какая-то каменная тяжесть. Она стала заметно грузнее. Круглые, редко мигающие глаза ее цвета свинца всегда оставались настороженно-напряженными, точно Варвара постоянно ожидала какого-то подвоха. Теперь по ее облику совершенно нельзя было угадать официантку, а еще более судомойку в кафе. То низменное (по ее представлению) поприще, когда о нем напоминали, приносило неприятность Варваре. Будто куда-то торопясь, она заговорила:

— Я знаю, как вы обо мне думаете. Из судомоек, мол, да в князи. Хочет пролезть баба руководить районом. А я, товарищ Быков, представьте, горжусь: да, из судомоек! Горжусь, что горбом дослужилась, без протекции. Что я — выходец из низов. Этими самыми низами вскормленная. Прошла ступени. Я их одну за одной проходила, в великом терпении и с сознаньем, что должна подняться. Не скрою — я буду ломать, сколь могу, ваши начинания на своем посту заместителя предрайисполкома. Вы до сих пор, товарищ Быков, так и не поняли, что ваша добродетельность — вредная. Она самая зараза и есть. Вы развращаете народ ею. Добродеяние — несравненное зло. Им-то и обманываются люди! Черная корка куда полезней мятного пряника. На пряниках люди делаются квелыми. Вы мечтаете искоренить мировое зло, всякие язвы добродеянием. Принимаете, товарищ Быков, сны за сущую явь. Сами обманываетесь и других обманываете.

Быков усмехнулся.

— Чему это вы? — спросила она.

— Вы ведь все это говорите для доказательства: я-то не урожденная судомойка. Давить людей намереваетесь именно потому, чтобы отомстить всем за свое судомойство.

Варвара, против своей воли, пришла в волнение и даже побледнела. Она самой себе боялась признаться, что лезла из кожи вон, силясь подняться над судомойством, и что не видела другого способа для достижения такой цели, как давить людей.

— И вот еще что, Тишкова: я употреблю усилия, чтобы вы никогда и никуда не пролезли выше нынешней должности. В нашей, понятно, области. Советую выбросить из головы мысль — сесть на стул предрайисполкома. Я очень верю, что такого никогда не случится! Вы слышите, — никогда! Уже назначен новый председатель. Я вам говорю по секрету.

Слова эти кипятком окатили Варвару.

— Он не только назначен, но уже находится в Демьяновске. Я употреблю также усилия, чтобы вы не остались и в этой должности. Свое мнение о вас я доложил в облисполком. А также вновь назначенному предрику. Уверен: на нынешнем стуле вы не усидите. Есть у меня такая уверенность, ибо жизнь, Тишкова, к счастью, идет не по вашим законам. Так что рано восторжествовали. Не говори, говорят, гоп, пока не перепрыгнешь. От судомойки до великого — все же не один шаг. Расстояние длинное. Рожденному ползать — крылья не даны. Ползущий — раб по натуре. И деспот — тоже. Деспотка и вы, Тишкова. Простую, неграмотную старуху уборщицу поставили на колени, при этом испытали праздник своей злой и мелкой души, торжество над ней, над несчастной и слабой. Так вы удовлетворили ваше подлое тщеславие. Но вы рано, Тишкова, восторжествовали, ибо другая сотрудница, Милкова, не только на колени не стала, но даже не пригнула гордой головы, что жаждали вы, — так и не дождались! Вы сами почувствовали в ту минуту, Тишкова, свое бессилие перед такими людьми. Именно неграмотная старуха низвергла вас. Судомойка, дорвавшаяся до власти, — это, конечно, страшно. Но куда страшнее для вас, Тишкова, — непокоренные. Вы их боитесь. Вы боитесь доброты, ибо коварство может ее пересилить лишь на миг, на один миг, — жизнь все же раздавит вас. Так было со многими. Так будет, Тишкова, и с вами. Я ничуть не сомневаюсь, — рано или поздно, но за злобу придется расплачиваться, хотя бы честным именем. А у вас, сколько я теперь знаю, и таковой платы нет, — честное имя к вам не пристало. Будет именно так, Тишкова, — рано или поздно!