— Вы… меня в петлю толкнули, — пробормотал он вслух; жалостливые слезы хлынули из глаз Степана, и в мгновение, когда он надел петлю, кто-то крепко ухватил его руку.

Ему даже показалось, что это была не иначе как нечистая сила. Медленно, будто чужую, он поворотил голову. Перед ним стояли Марья и Варвара. Сурово, без жалости, они смотрели на него. Снова с ясной отчетливостью вспомнил Степан, как бессердечно, точно мух, давил он этих несчастных баб. Одно, что им оставалось теперь, — мстить ему. А они, как за малым ребенком, ухаживали за ним всю зиму. Он скинул петлю и, не глядя на них, ткнулся в землю.

— Зачем… зачем вы помешали! — выговорил он глухо и уныло, тряся головой.

Маленькая, жилистая Марья крепко прижимала к боку мертвого петуха (они возвращались от сарая, где находилась их живность); старуха нашла около загородки своего бедокура, как она его любовно называла. Строго смотрела она на Северинова.

— Дурное удумал, старый! Вовсе дурное. Стыдися! — проговорила Марья одновременно и сострадательно, и сурово. — Эко геройство! Ты ишо во тьме, табе глаза и душу залепило. Почуй мирское горе. Прощенья у людей проси. Ты, Степан, от зари до зари его проси. В ем твое спасенье, стало быть. Не вышло злодейство-то из тебя. В печенки въелось.

— Какая моя жизнь? Я помереть хочу! — слабо вскрикнул он.

— Про то богу известно. Проси прощенья. Удавиться — ума не надо, — покачала головой Марья.

— Вставай, Степан. Иди домой, — сказала и Варвара, сбрасывая с сука веревку.

— Они меня… про-окляли, — судорожно проговорил Степан про своих детей.

— Иди домой, — снова повторила Варвара, будто не слыша его слов.

Старухи помогли ему подняться. До дома шагали в полном молчании. Степан, не оглядываясь, шаркая подошвами, юркнул в свой подъезд.

К ним подошли Дарья и Фекла.

— Что он, девки, как хлопнутый мешком? — спросила Фекла.

Варвара показала ей веревку:

— В петлю, вишь, залезал.

Дарья покачала головой:

— Не верю я, чтоб удавился.

— Злодей… Да чего ж нам злобиться-то на него? — сказала Фекла. — Наказанный он. А кто ж твово-то петуха порешил?

— А ляд знаеть? Тхорь бы горло перегрыз. А это, должно, какой мор, — и Марья смахнула с глаз непрошеную горестную слезу: любила ж она его, дьяволюку!

V

Как ни уверял себя Яков, что он прочно осел на жизненном берегу и, главное, нашел свое истинное дело, он чувствовал себя не в своей тарелке. Он теперь проклинал себя, что уступил тогда жене и не сделал того, чего хотел: заиметь хороший слесарный разряд. База, на которой Яков продолжал работать, не привлекала его: о наживательстве темным путем он не помышлял. Такое дело было противным всей его натуре. Он был, как говорят, исконно русским человеком, не ищущим прибыльности, — была б воля, а она-то дороже злата. Никогда Яков не считал себя ангелом. Жил по велению души, как громадное большинство простых, незаметных людей, более или менее честно относящихся к своим житейским и рабочим обязанностям. Уезжая из демьяновского захолустья, Яков не думал о том, что он бежит от бедности с целью накопления денег, чтобы устроить себе богатую, комфортную жизнь, в которой было бы всякое изобилие. Вскормленный черным хлебом и познавший с детства тяжелый труд, он меньше всего думал о сытости; просто опостылело сидение на насиженном месте, возникло желание увидеть иные, непохожие житейские берега — и ринулся за поисками какого-то особенного счастья. Как исконно русский человек, который в определенную минуту душевного смятения может все бросить, что нажилось в нелегких трудах (все трын-трава, была бы волюшка!), точно так же оторвался он тогда от родного угла и кинулся в шабайство. Сходясь с Вероникой Степановной, он также не искал себе выгоды и легкого проживания, не думал он и цепляться за Москву. Женщина приглянулась ему, и он, не задумываясь, соединился с нею, имея одну цель, одно желание — устроить спокойный, тихий, новый очаг своей жизни. Теперь же он понял ясно, как по-детски оказался наивен! Главное, что он не понимал сложности жизни, простирающейся за демьяновскими стенами. Страшнее всего было не то, что жена и не помышляла о том тихом житье, о котором мечтал он, — хуже было осознавать себя нечестным человеком. И таким он себя стал считать в последнее время.

В начале августа к ним поступила большая партия высокого качества японских магнитофонов. Как и всегда в таких случаях, когда поступал редкий и дорогой товар, который нельзя просто купить, зашевелились родня и знакомые работников базы и торговой сети в поисках способов добывания этих магнитофонов. 4-го числа утром директор базы, крупный, толстый, внушительного вида мужчина лет пятидесяти, вызвал Якова к себе в кабинет. Яков терялся в догадках: зачем он ему понадобился? Что-то было в выражении лица директора, что заставило его насторожиться. Директор вежливо кивнул ему и показал глазами на коробку с дорогими сигарами.

— Попробуй. Отличные! Да ты присядь, Яков Иванович. Как самочувствие? — дружественно полюбопытствовал он, глядя холодными внимательными глазами ему в лицо.

— Жив-здоров, — ответил тот односложно, не желая пускаться в откровенность с директором, про которого говорили, что он очень хитрый и коварный человек.

— Что невесел? Конфликты с супругой?

— Ничего. Нормально.

— Ну и тем лучше, — директор погладил свою красную, ноздреватую лысину. — Мне кажется, ты смотришь на меня косовато? Это я к слову. Да ты кури. Кури.

— Спасибо. Отвыкать решил.

— Я пробовал, но не вышло. — Он сделал паузу. — Часть наших товаров, в том числе и дефицитных, мы реализуем в порядке обмена. Ты ведь знаешь. Промкооперация, к которой мы принадлежим, не может замыкаться в своем, так сказать, углу. У нас должны быть широкие торговые связи… — покашлял он, еще цепче приглядываясь к Тишкову. — Пятнадцать японских магнитофонов мы передаем другой организации. Сегодня приедет их представитель, и ты оформи… Стоимость он оплатит сразу наличными.

Яков теперь начал понимать, по какому делу вызвал его директор, он весь поджался, сузил глаза, стараясь не выпускать из своего взгляда его глаза.

— Из какой организации тот представитель?

— Из управления комиссионной торговли.

«Тут не иначе директор протягивает лапу к магазину, который торгует машинами», — подумал Яков и спросил еще:

— В чьи руки они попадут?

Видно было, что директор сдерживал раздражение и поднимающуюся желчь; ответил он еще более доверительным тоном:

— Все, дорогой, законно. И потом, ты, очевидно, понимаешь, что директору видней, как распределять товары? Ты в отпуске в этом году был, Яков Иванович?

— Нет.

— Найдем тебе с женой путевочки в хороший санаторий. Кроме того, я скажу, чтобы за этот квартал тебе выписали побольше премиальных. Вообще, если требуется какая помощь, ты не стесняйся — заходи запросто прямо ко мне. Всегда помогу. Яков встал со стула.

— Магнитофоны без открыток никакому представителю я не выдам, — будто вколачивая в стену гвозди, четко и спокойно проговорил он.

Очевидно, директор был совершенно уверен, что дело улажено, и потому он раскрыл от изумления свои черные, слегка навыкате, глаза. Его охватило бешенство, но опять усилием воли он сдержал себя, и даже подобие улыбки показалось на его губах.

— Не горячись, Тишков. Не на базаре. Не советую лезть на рожон. Исполняй то, что я тебе сказал.

— Магнитофоны без открыток не выдам! — сам поражаясь своему упорству, еще тверже заявил Яков. — Они должны поступить в магазин.

— Иди, иди, Тишков… — зловещим полушепотом бросил директор.

На другой день Якову было объявлено о его увольнении. Он испытывал легкость на душе, будто смыл с себя плотно налипшую грязь, и в веселом расположении духа вернулся домой. Вероника Степановна с наружным спокойствием, но внутренней злобой выслушала его сообщение; как только Яков кончил говорить, с искривившей ее лицо презрительностью она вскочила с дивана и начала бегать по комнате.